ТОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

 

Анисимов Кирилл Владиславович

ПРОБЛЕМЫ ПОЭТИКИ ЛИТЕРАТУРЫ СИБИРИ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКОВ:

ОСОБЕННОСТИ СТАНОВЛЕНИЯ И РАЗВИТР1Я РЕГИОНАЛЬНОЙ

ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ

10,01.01 - русская литература

диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук

Президиум  ВАК России Научный консультант:

/*г    К     ;         £<&/октор филологических
—    ----         —> . 1 •..----- / v6         наук, профессор

А.С. Янушкевич

Начальни.

 

/      --------      »

у БАКРо

Томск-2005

СОДЕРЖАНИЕ
Введение............................................................................................................... 3

Сл      Глава 1, Становление сибирской областной словесности. Взаимодействие

литературных систем центра и региона.................................................................. 31

§ 1. Сибирь как историко-культурный ландшафт: фактор границы

(«столичная» и «региональная» позиции наблюдателя).................................. 35

§ 2. Типологические и функциональные аспекты сюжета о Ермаке.................. 64

Глава 2. Поэтика литературы Сибири 10-30-х гг. XIX столетия.................................. 105

§ 1. Концепции региональной литературы в научном и художественном

наследии П.А. Словцова.............................................................................. 111

§ 2. «Открытие Сибири» в литературе начала XIX века. Журналы

Г.И, Спасского «Сибирский вестник» и «Азиатский вестник»....................... 133

I»                  § 3. Романы И.Т. Калашникова как феномен сибирской беллетристики
*                 первой половины XIX века.......................................................................... 154

Глава 3. Литература Сибири второй половины XIX столетия. Формирование
областнической концепции автора и героя............................................................. 184

§ 1. Биографический сюжет в областнической литературе и публицистике.

Истоки и структура................................................................................... 188

§ 2. «Темперамент» и «инстинкт». Иа пути к психологизму региональной

словесности............................................................................................. 212

§ 3. «Народно-областной тип». Н.М. Ядринцев в полемике с
этнографическими изысканиями А.П. Щапова............................................. 223

Глава 4. Региональная проза 1900-1910-х гг. Новесть. Роман.................................... 241

§ 1. Истоки и развитие темы старообрядчества в литературе Сибири

второй половины XIX - начала XX веков...................................................... 246

§ 2. Повесть А.Е. Новоселова «Беловодье» в контексте областной

литературной традиции.............................................................................. 255

§ 3. В преддверии «Чураевых».................................................................... 271

§ 4. Роман Г.Д. Гребеншикова «Чураевы» (1-я часть). Источники и
структура сюжета. Художественное пространство........................................ 285

Заключение......................................................................................................... 308

Список использованных источников и литературы................................................ 321

Сокращения........................................................................................................ 344

ВВЕДЕНИЕ

V

Активно развивающаяся с 80-х гг. XX в. традиция исследований «локаль­ных» текстов русской литературы, связанная с реценцией философско-эстетического наследия М.М. Бахтина (в частности, его идей о хронотопе), а так­же с развитием представлений о семиотике пространства и включающая в себя целый ряд работ о «петербургском», «московском», «пермском», «усадебном», в последнее время «сибирском» текстах национальной словесности, стремится, главным образом, к реконструкции семантических параметров того или иного исторически отмеченного территориального мира, образ которого воссоздается в произведениях русской литературы. При этом изучение литературной работы, ведущейся интеллигентским сообществом внутри данного региона, и вообще придание этой деятельности качества самостоятельного предмета исследования продолжает оставаться в пашей филологической науке редким явлением. Исключение составляет, пожалуй, только Сибирь - крупнейщий регион России . и одновременно наиболее удаленный от ее историко-географического центра. Вероятно, поэтому тенденция признавать некоторые особенные черты си­бирской литературной традиции проявилась еще в 30-е гг. XIX в. (книга Генриха Кепига «Литературпые картины России», 1837 г.). В начале XX в. самобытность сибирской региональной словесности, в первую очередь благодаря классиче­ским работам М.К. Азадовского, стала более известной и понятной. Вместе с тем систематически нроводящиеся с 10-х годов XX в. исследования русской ли­тературы Сибири (от средневековых летописей, посвященных походу Ермака, до литературно-критической деятельности областников XIX - начала XX вв.), как правило, выполнены в источниковедческом и историко-литературном клю­че. Обращение к проблемам поэтики областной литературы Сибири встречается значительно реже и связано, главным образом, с анализом конкретных произве­дений.

Актуальность данной работы определяется возросщим интересом совре­менного литературоведения к геокультурологическим аспектам истории пацио­нальной словесности, проблемам поэтики и семиотики локального текста. В дис­сертации литература края впервые рассматривается как поэтическая система.

4

которая располагает рядом объективно заданных параметров, влияющих на творческие поиски авторов региона. Из этих параметров наиболее существенной представляется ситуация отдаленности от культурного центра, которую нишу­щий человек переживал в Сибири особенно остро и которая одновременно, со­относясь с явлением периферии семиосферы (Ю.М. Лотман), оказывала продук­тивное воздействие на процесс художественных и мировоззренческих исканий. Ощущение отдаленности, воздействуя, подобно некоему силовому полю, на ав­торское самосознание, заставляло писателя вырабатывать способы самоопреде­ления относительно Сибири (как правило, в рамках антитезы «покинуть - ос­таться») и, соответственно, избирать те или иные приемы ее художественного воспроизведепия (с больщим или меньщим тяготением к поэтическому остра-нению).

Анализ воздействия самосознания регионального автора на структуру вы­ходящего из-под его пера текста, выявление на этом основании особых качеств сибирской словесности как специфической региональной традиции в рамках русской литературы является основной целью предпринятого исследовапия. Поставленная цель подразумевает рещение ряда конкретных задач, продикто­ванных как отбором репрезентативного для исследования материала, так и ме­тодом его изучения:

1)   Проанализировать семиотические параметры Сибири как историко-
культурного ландшафта;

2)  Выявить специфику взаимодействия формирующейся региональной сло­
весности Сибири с традицией центра;

3)  Рассмотреть формирование первых эстетических концепций литературы
края в 10-30-е гг. XIX века (П.А. Словцов);

4)  Изучить журналы Г.И. Снасского «Сибирский вестник» и «Азиатский
вестник» (1818-1827) в аспекте поэтики сибирской темы в литературе эпохи ро­
мантизма;

5)  Исследовать сюжетосложение и жанровую природу первых образцов ре­
гиональной беллетристики - романов И.Т. Калашникова 30-х гг. XIX в.;

5

6)  Выявить особенности областнической концепции автора и героя (литера­
турно-критическое наследие Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева);

7)   Реконструировать «биографический текст» областнической культуры
второй половины XIX в. и определить его влияние на художественные экспери­
менты областников;

8)  Исследовать становление жанров повести и романа в литературе Сибири
1900-1910-х гг. XX в.

Традиция изучения литературы Сибири знает несколько этапов.

В 1929 г. Георгий Федотов, осмысливая трагический опыт русской истории начала XX столетия, с тревогой писал: «...Никто не станет отрицать угрожаю­шего значения сепаратизмов, раздирающих тело России. За одиннадцать лет революции зародились, развились, окренли десятки национальных сознании в ее расслабевшем теле. <...> С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре начнет наступать Китай. И тут-то мы с ужасом узнаем, что сибиряки, чистокровные ве­ликороссы-сибиряки, тоже имеют зуб против России, тоже мечтают о Сибир- . ской Республике — легкой добыче Японии»' . Характерна в словах замечательно­го русского философа и историка, указавшего в своей статье на целый ряд сце­нариев возможной дезинтеграции страны, эта интонация удивления и недоуме­ния при встрече со странным примером сепаратизма «чистокровных великорос­сов», разительно отличающимся от десятков традиционных национальных иска­ний независимости. В 10-е годы XX в. идея сибирской самостоятельности обре­ла всероссийскую известность во второй раз: в середине 60-х годов нредыдуще­го столетия она уже спровоцировала громкий уголовный процесс^{^}. Очевидно, что политическая тенденция, проявившая себя дважды в течение пятидесяти лет, имела не только социальные основания^ , но была каким-то образом связана с культурой, мировоззрением сибирской интеллигенции, в среде которой создава-

¹   Федотов Г. Будет ли существовать Россия? // Россия и Европа: Опыт соборного анализа. М.,
1992. С. 249.

²   См.: Дело об отделении Сибири от России / Публ. А.Т. Топчия, Р.А. Топчия; Сост. Н.В.
Серебренников. Томск, 2002.

³   О революционных перипетиях в Сибири 1917 - начала 20-х гг. см. работу: Перейра Н.Г.О.
Сибирь: политика и общество в гражданской войне. М., 1996. Ей предшествовала специальная
статья автора: Pereira N.G.O. Regional Consciousness in Siberia before and after October 1917 //
Canadian Slavonic Papers. 1988. Vol. XXX. № 1. P. 112-133.

6

лись и функционировали какие-то тексты, причем не обязательно только напи­санные на злобу дня прокламации и прочие агитационные материалы.

Формирование на крайнем восточном рубеже империи интеллигентского сообщества, одной гранью деятельности которого стал пресловутый сепаратизм, не могло нроходить в стороне от становления литературной традиции, в контек­сте которой вырабатывалась специфическая картина мира образованного рус­ского человека, оказавшегося или даже родившегося посреди этой «отдален­нейшей страны нашего Отечества», как выразился о Сибири в начале XIX в. долго живший в ней ноэт, член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств В.В. Дмитриев'*. О возможности такой литературы читателю могли сказать еще средневековые сибирские летописи, созданные в XVII в., одну из которых, принадлежащую перу СУ. Ремезова, широко использовал Герард Фридрих Миллер при написании фундаментальной «Истории Сибири» (1750), а другую - Строгановскую - Н.М. Карамзин, сделавший ее основой своего расска­за о Ермаке в IX томе «Истории государства Российского» (1821).

В скором времени вопрос о региональной словесности Сибири приобрел самостоятельное значение. Немецкий критик и писатель Генрих Кениг в своей книге «Литературные картины России» (1837), известной в русском переводе как «Очерки русской литературы», отметив, что «образующаяся ... сибирская литература не будет, разумеется, иметь собственного, отличного характера», указал: «Она будет иметь такое же положение и такое же отношение к россий­ской литературе, как англо-американская к английской»^{^}. Таким образом, впер­вые после Г.Ф. Миллера и Н.М. Карамзина, использовавших древнерусские хро­ники нохода Ермака в своих целях, была предпринята попытка теоретически обосновать возможность зарождения сибирского литературного регионализма, наметить его перспективы. Принципиально важно при этом, что работа Г. Кени-га родилась в сотрудничестве с «любомудром» Н.А. Мельгуновым, который, су­дя по всему, подсказал своему собеседнику некоторые ключевые положения его книги, например, что «к многоразличным элементам русской натуры и русской жизни ... принадлежат еще провинциальные элементы <...>: русско-немецкий.

⁴  Дмитриев В.В. Картина Сибири // Сибирский вестник. 1818.4.1. С. 1.

⁵  Кениг Г. Очерки русской литературы. СПб., 1862. С. 220.

7

сибирский и малороссийский»^{^}, что язык сибиряков «во многих оборотах отсту­пает от русского. У них есть свои поэты, произведения которых, обращаясь в рукописях, неизвестны в России»' и т.д. Следовательно, концепция литератур­ной самобытности Сибири родилась в самой России, причем под пером объек­тивных наблюдателей, а отнюдь не теоретиков областной обособленности.

Во второй половине XIX столетия благодаря деятельности областнически настроенной интеллигенции идея сибирской словесности обрела несколько бо­лее рельефный вид. Основной проблемой писательского сообщества востока России на протяжении XVIII - первой половины XIX вв. была разрозненность культурных усилий отдельных энтузиастов и, как следствие, атомизация литера­турного процесса, который в территориальном отношении локализировался в рамках небольших «культурных гнезд», а в хронологическом - напоминал no­следовательность спорадических взлетов, после которых следовали годы, а то и десятилетия литературной немоты. Ситуация эта разительно отличалась от за­нявшего более чем столетие древнерусского периода развития областной лите­ратуры, в течение которого между основными памятниками традиции имелась очевидная текстологическая связь и преемственность на уровне поэтики и ав­торского мировоззрения. Позднее линия этой преемственности прервалась, ли­тературная работа стала уделом одиночек, а Сибирь, начав расцениваться как культурная пустыня, добавила к своему мифологизированному образу еще один малоприятный оттенок.

Идеологи областнического движения Г.Н. Потанин и П.М. Ядринцев осоз­навали эту специфическую черту истории региональной литературы и общест­венной жизни в целом. Ставя проблему специфики Сибири как особого про­странства в составе Российской империи, они закономерно должны были рас­сматривать культуру края как типологически целостное явление. Демонстрируя свое отличное знание ассоциирующихся с Сибирью текстов от летописей и ис­торических песен, посвященных Ермаку, до творчества полузабытых поэтов не­давнего прошлого, давая авторам этих текстов меткие характеристики, облает-

⁶  Там же. с. 119.

⁷  Там же. С. 218. В специальной статье о книге Г. Кенига М.К. Азадовский отметил также
влияние на немецкого критика со стороны Н.А. Полевого, автора «сибирских» статей журнала
«Московский телеграф». Азадовский М.К. Сибирская литература. К истории постановки во­
проса // Сибирский литературно-краеведческий сборник. Иркутск, 1928. С. 13.

8

НИКИ, ПО сути, конструировали историко-литературный процесс Сибири в его целостности, устанавливая взаимосвязи между этапами становления словесно­сти края. Относительно самого областничества писатели XVIII - первой поло­вины XIX вв. были, как известно, разделены на «предтеч», в составе которых оказались, например, П.А. Словцов и П.П. Ершов, и «антагонистов», в число ко­торых попал, скажем, П.П. Сумароков со своими пионерскими журнальными проектами 90-х гг. XVIII в. Итак, в течение примерно полустолетия концепции литературы Сибири прошли путь от введения в читательский и научный оборот памятпиков истории края, замечаний об особенностях его культурной среды до выработки первых представлений о региональном литературном процессе.

Следующим этапом изучения сибирской областной словесности законо­мерно должно было стать исследование ее поэтики. Однако здесь литературная критика и филологическая наука начала XX в. (именно в это время вопросы по­этики областных текстов были впервые поставлены^{^}) столкнулись с рядом мето­дологических проблем. Сложившееся благодаря областникам и их предшествен­никам обшее представление о литературном процессе в Сибири было признани­ем того, что развитие словесности на востоке страны возможно как таковое. Од­нако данное наблюдение при всей его чрезвычайной важности не давало непо­средственного выхода на проблему художественной специфики и структурной организации репрезентативных текстов традиции. Более того, привнесенная Г.Н. Потаниным и П.М. Ядринцевым в их литературно-критические построения вне-эстетическая категория областного патриотизма сама нуждалась в поэтологиче-ской интерпретации, без которой региональная словесность в соответствии с давней общенациональной привычкой подверглась бы неизбежному размежева­нию по идеологическому признаку.

Отсутствие решения и даже корректной постановки вопроса о литератур­ном областничестве осложнялось распространившимися в 10-20-е гг. в связи с рядом исторических обстоятельств вульгарно-политизированными оценками сибирской культурной среды. Удар был нанесен прежде всего по структурному

⁸ См.: Чужак Н. Сибирские поэты и их творчество. Иркутск, б.г.; Он же. Сибирский мотив в поэзии (От Бальдауфа до наших дней). Чита, 1922; Азадовский М.К. Из литературы об област­ном искусстве (1923) //Азадовский М.К. Сибирские страницы. Статьи, рецензии, письма. Ир­кутск, 1988. С. 273-282; Он же. Поэтика гиблого места // Сибирские огни. 1927. № 1. С. 138-158.

9

ядру ЭТОЙ среды — формировавшимся в течение всего XIX столетия областниче­ским воззрениям, никак не внисывавшнмся в концепцию классовой борьбы. Изъятие наследия областников из контекста литературного развития края зако­номерно провинциализировало его самобытную литературную традицию, на­долго превратило ее в бессистемный набор второсортных с эстетической точки зрения текстов.

К концу XX века в филологической науке сибирская словесность начала преимущественно рассматриваться в виде своеобразного зеркала, в котором от­ражались господствующие в культуре центра художественные направления, причем отражались со значительным опозданием. Литературе региона сообща­лась задача повторять творческие рещения, транслирующиеся из центра. Про­блема, однако, заключается не в том, что такое понимание поэтики литературы Сибири являлось полностью ложным: компиляция, характерное для провинции отставание, воспроизведение «задов», безусловно, имели место. Проблема в том, что в этих чертах виделось основное содержание литературной эволюции на востоке страны. Своего предела данная тенденция достигла в советский, осо­бенно нозднесоветский период, когда она считалась наиболее нpиeмлeмoй^{^}. Од­нако в 20-е гг., в краткую нору расцвета краеведения, предшествовавшую идео­логическому окостенению советской литературной науки, активные и интерес­ные дискуссии имели место. К ним после ряда предварительных замечаний мы и обратимся.

Предмет настоящего исследования - русская литература Сибири XIX - на­чала XX вв. Песмотря на очевидность исходного понятия - «литература Сиби­ри» - четкое осознание его границ во многом проблематично. Это обусловлено, как мы полагаем, тем, что объектом рассмотрения является традиция, инкорпо­рированная в многоуровневую литературную систему большей сложности (на­циональная литература), с которой в целом совпадает по ключевым признакам: языку, этапам эволюции и т.д., что, конечно же, существенно затрудняет выде­ление искомого объекта и может привести к неразличению предметов исследо-

⁹ Показательны в этом отношении работы Ю.С. Постнова: Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск, 1970. С.11, 23.; Он же. Литература Сибири как предмет исследования (статья первая) // Из истории литературы Сибири. Вып. 1. Красноярск, 1976. С. 3-13.; Он же. Литература Сибири как предмет исследования (статья вторая) // Из исто­рии литературы Сибири. Вып.2. Красноярск, 1977. С. 3-17.

10

вания, принадлежащих разным уровням системы. Классическим примером тако­го неразличения является начавшаяся в 20-е гг. полемика о том, существует ли литература Сибири как таковая со своим набором имен, исторических и поэти­ческих закономерностей или вместо нее существует распыленная по сотням произведений «тема Сибири», для которой безразлично авторское самоопреде­ление в рамках антитезы региональный - нерегиональный писатель.

Вопрос об идентификации региональной словесности является принципи­альным для изучения ее поэтики. Не случайно, что в свое время первая попытка классифицировать критерии выделения сибирской литературы была предприня­та М.К. Азадовским как отклик на также, по существу, первое ее исследование в аспекте поэтики, проведенное Н. Чужаком-Насимовичем. В статье «Из литера­туры об областном искусстве» (1923) М.К. Азадовский указал на три фактора, играющих главную роль в формировании областной литературы: язык, местный колорит и региональное самосознание. Критикуя Чужака за ряд недостатков его работы, прежде всего за отсутствие определенности в толковании самого поня­тия «областной литературы», «формулы» которого у Чужака нет'^{^}, литературо­вед, тем не менее, тоже дистанцировался от этой проблемы, во всех трех случаях неопределенно сославшись на «писателей», придерживающихся того или иного мнения.

При всех недостатках книги Чужака «Сибирский мотив в поэзии», при всей противоречивости этого критика, непримиримого противпика областников и в недалеком будущем теоретика ЛЕФа, трудно оспорить его первенство в поста­новке вопроса о словесности края как феномене поэтики. Опорные понятия его терминологического аппарата («сибирский мотив», «сибирские мотивы и обла­стничество») до сих пор звучат неожиданно современно и с научной повестки дня не сняты. Это обстоятельство, впрочем, не в состоянии оживить концепцию критика в целом, сегодня она представляется методологически некорректной". Чужаку свойственна тенденциозная избирательность в отношении материала анализа: явные успехи региональной прозы, очевидные к началу XX в., обойде-

¹⁰ Азадовский М.К. Из литературы об областном искусстве // Азадовский М.К. Сибирские страницы: Статьи, рецензии, письма. С. 274.

" Подробный анализ книги Чужака см. в работе: Чмыхало Б.А. Молодая Сибирь: Регионализм в истории русской литературы. Красноярск, 1992. С. 165-168.

11

ны им молчанием, а на первый план выдвинута местная поэзия - подражатель­ная и лишенная эстетического самосознания . Ключевое в методологии работы понятие мотива автором неправомерно (хотя и в духе времени) социологизиру-ется: «Под коренным же сибирским мотивом в поэзии мы разумеем отображе­ние сибирских настроений, вызванных специфическими условиями правового и социального бытия...»¹³ Очевидно, что даже и вне социологической заданности в понятие мотива исследователем вкладывается только смысл местного колори­та, более или менее поверхностного отображения «сибирских красок». Именно эта позиция Чужака категорически не устроила его рецензента М.К. Азадовского и была последним подвергнута справедливой критике.

Тем не менее две эти работы, совершенно различные по своим основным теоретическим положениям, с позиций сегодняшнего дня представляются еди­ным целым: их сближает взгляд на локальную словесность как на системное яв­ление, взгляд, решительно противостоящий традиции оценивать областную ли­тературу только в виде некоторого набора авторских имен и ассоциирующихся с ними тщетных попыток подражать столичной классике.

Более определенно о понятии «литература Сибири» М.К. Азадовский вы­сказался в начале 30-х гг. в своей статье для Сибирской советской энциклопе­дии¹⁴. В качестве важного критерия исследователем впервые была предложена идея связи автора с культурной жизнью края. Наличие такой связи позднее будет признаваться решающим фактором в идентификации писателя как регионально­го, а также в процессе складывания самой локальной традиции, которая в таком случае окажется совокупностью этих связей. М.К. Азадовский, впрочем, пока не придает «местному литературному движению» исключительного значения, рас­ценивая «тему Сибири» в качестве равноправного критерия. «При изучении ... краевой литературы нужно иметь в виду два основных момента, входящих в со­став этого понятия: с одной стороны, как местное литературное движение; с дру­гой - как выход местных сил в общерусскую литературу и как разработка местной (сиб.) темы в общерусской художественной литературе» ^^{^}.

¹²     Там же. с. 166.

¹³     Чужак-Насимович Н. Сибирский мотив в поэзии (от Бальдауфа до наших дней). С. 61.

¹⁴     Азадовский М.К. Литература сиб1фская (Дореволюционный период) // Сибирская советская
энциклопедия. Т.З. Новосибирск, 1932. Стб. 163.

¹⁵     Там же.

12

Каждая из этих граней литературного наследия Сибири, М.К. Азадовским объединявшихся, найдет впоследствии своих приверженцев: «тема» и «деятель­ность местных писателей» будут полемически противопоставляться. Так, разви­тие идеи областной литературы как совокупности мотивов, связанных с темати­ческим принципом, было предложено в 1928 г. учеником М.К. Азадовского Б.И. Жеребцовым, впрочем, предложено в весьма и весьма эклектической форме. Обратимся к его программной статье «О сибирской литературной традиции. На­блюдения и заметки»'^{^}.

Задавшись вопросом, «в чем проявлялось отличие сибирской "областпой" литературы от литературы общерусской, каковы были их взаимоотношения и как отражался в сибирской литературе своеобразный "местный колорит"»'^{^}, ис­следователь вплотную приблизился к идее поэтики. Не случайпо терминологи­ческий аппарат статьи Б.И. Жеребцова изобилует понятиями, навеянными мето­дологией формализма. «...Необходимо отыскать в литературной эволюции ее внутренние, имманентные законы...»'^{^}; «при разрешении такой задачи значи­тельную помощь может оказать формалистический апализ...»'^{^}; «...опять во­прос упирается в необходимость формального изучения данной литературной традиции...»^{^°} и т.д. Избранный аспект исследования закономерно дополняется ссылкой на «Теорию прозы» В.Б. Шкловского^{^}'.

Одновременно на работу Б.И. Жеребцова отчетливо воздействует внелите-ратурный и вообще вненаучный фактор, заставляющий специалиста дистанци­роваться от сибирского областничества. Требование такого подхода открыто за­явлено в предисловии к сборнику, где говорится следующее: «Не должно под­лежать никакому сомнению, что ... не может быть и речи о каких-либо област­нических тенденциях, о воскрешении споров и понятий, имевщих место в доре­волюционную эпоху»^{^^}. Игнорирование областнической традиции заставляет автора апеллировать к тематическому критерию.

¹⁶   Жеребцов Б. О сибирской литературной традиции. Наблюдения и заметки // Сибирский ли­
тературно-краеведческий сборник. Иркутск, 1928. С.23-50.

¹⁷   Там же. С. 23.

¹⁸   Там же. С. 24.

¹⁹   Там же.

²⁰  Там же.

²¹   Там же. С. 37.

²²   Сибирский литературно-краеведческий сборник. Иркутск, 1928. С. 2.

13

«Термин "сибирская литература", - нишет Б.И. Жеребцов, - можно нони­мать в двояком смысле: как литература о Сибири и как нроизведения, созданные нисателями-сибиряками, хотя бы и не носвященные Сибири. Мы берем этот термин в нервом значении. Под сибирской литературой в настоящей статье но­нимаются произведения нисателей-сибиряков и не сибиряков, носвященные ху­дожественному описанию сибирского быта, природы и вообще национально-бытовых, культурных и социально-экономических особенностей Сибири. Таким образом, за основу термина "сибирская областная литература" берется нризнак "краеведческий"»^{^^},

Тематизм соседствует в работе Б.И. Жеребцова со сверхусложнением ос­новной задачи. Отвергнув областническую составляющую литературы Сибири, он допускает, однако, существование, с одной стороны, «своеобразных художе­ственных форм, сложившихся на ночве своеобразного культурного развития данной области»^{^}"^, с другой стороны, настаивает на том, что «как "националь­ная", так и "областная" литература должны, конечно, браться в классовом разре­зе -как литература господствующего в данную эпоху класса»^{^^}. В итоге в задачу работы ученый включает освещение литературы Сибири и в формальном, и в социологическом, и в краеведческом аспектах, а поиск «своеобразных художе­ственных форм» перекликается с задачами исторической ноэтики. Методологи­ческая эклектика такого рода в целом характерна для ранних литературоведче­ских изысканий в области регионализма.

Научные поиски Б.И. Жеребцова были спустя несколько десятилетий про­должены Г.Ф. Кунгуровым. В своей книге «Сибирь и литература» исследователь выдвигает на первый план тематический подход. «Мы ... считаем решающим не принцип выделения "сибирской литературы" в обособленный нредмет исследо­вания, такой литературы нет; нредметом глубокого исследования должна стать нроблема - Сибирь в русской художественной литературе»"^{^}^. Теоретическая часть монографии Г.Ф. Кунгурова нолемически заострена против готовившегося

²³   Жеребцов Б. О сибирской литературной традиции. Наблюдения и заметки. С. 48. В даль­
нейшем Б.И. Жеребцов полностью перейдет на позиции тематизма и откажется от понятия
«сибирская литература», предпочтя ему «тему Сибири», о чем он сообщит в письмах к М.К.
Азадовскому от 7 и 24 окт. 1936 г. См.: ЛНС. Т. 1. Новосибирск, 1969. С. 256-257.

²⁴  Жеребцов Б. О сибирской литературной традиции. Наблюдения и заметки. С. 24-25.

²⁵  Там же. С. 25.

²⁶  Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Изд. 2-е. Иркутск, 1975. С. 20.

14

в течение 60-70-хх гг. обобщающего коллективного труда по истории сибирской региональной словесности. Авторы этого академического издания, появивщего­ся в 1982 г. под названием «Очерки русской литературы Сибири», также взяли за основу теоретические положения М.К. Азадовского, усилив идею связи авто­ра с территорией и существенно понизив, наперекор своим предшественникам, роль тематизма.

«На нащ взгляд, - писали составители двухтомника в его вводной части, -литература области или края - это часть общенациональной литературы, пред­ставленная художниками, которые тесно связаны с общественной жизнью дан­ной области и участвуют в местном литературном движении. Подобное опреде­ление, естественно, оставляет за пределами исследования то, что было написано не на основе пребывания авторов в Сибири, а на материале чужих впечатлений, как, например, многочисленные романтические поэмы о Сибири, наводнявшие русские журналы и альманахи 20-х годов XIX в., сочиненные на модную тогда сибирскую тему "понаслышке". Таким образом, в основу данного исследования положен территориальный признак и рассматривается в нем главным образом то, что происходило в самой Сибири»^^ . Вместе с тем авторы отдают себе отчет в ограниченных возможностях данного критерия. Очевидно, что в случае пере­езда писателя-сибиряка в столицу (скажем, И.Т. Калашникова, Н.М. Ядринцева эпохи «Восточного обозрения») или интенсивной культурной работы в Сибири посланцев «центра» (классический пример - декабристы), «территориальный признак» перестает работать. Сознавая это, авторы «Очерков» возвращаются к отвергнутому на первых порах тематическому подходу. «В данном случае тема­тический принцин опять-таки позволяет выделить в творчестве общерусских ху-дожников то, что принадлежит литературе Сибири»^^ . Таким образом, идея свя­зи все же дополняется тематизмом, но живые впечатления побывавшего в Сиби­ри человека отделяются от информации, полученной «понаслышке» и на этом основании остающейся за рамками исследования.

Предлагаемая авторами «Очерков» периодизация историко-литературного процесса в Сибири основана на уже упоминавшемся тезисе о запаздывании ли-

²⁷  Очерки русской литературы Сибири: В 2 т. Т. I. Новосибирск, 1982. С.11.

²⁸  Там же. С. 12.

15

тературного развития в крае, где приходящие из столиц эстетические инновации могли сохранять актуальность уже после их исчезновения и замены другими в центре²⁹.

Рассмотренные способы выделения региональной литературной традиции, предлагавшиеся специалистами 20-80-х гг. XX в., на наш взгляд, не вполне кор­ректны, поскольку ни один из двух критериев в случае абсолютизации его зна­чения не подкрепляется данными текстов, материалом конкретных писательских биографий. Приведем несколько примеров.

Отправившийся в 1823 г. в Санкт-Петербург будущий романист И.Т. Ка­лашников утратил непосредственные связи с культурной средой Сибири, про­должая лишь эпистолярное общение со своим учителем П.А. Словцовым, нико­гда на родину не возвращался, все его зрелое творчество связано со столицей, «обстоятельства» которой, как он признавался, «меня сделали писателем». Вме­сте с тем сибирская тематика культивировалась им исключительно интенсивно, объект описания был неизменным. «Сибирь все мне любезна, и писать об ней есть мое наслаждение»³⁰. Со временем Калашников будет стремиться побывать в Сибири и даже сожалеть о расставании с ней. «Мне чрезвычайно хотелось бы побывать в Сибири, хотя на время» . «Мое семейство меня радует; служба те­перь приятнее; но за всем тем все было бы лучше, если бы я был на родине»³². Невозможность реального возвращения в Сибирь словно компенсируется воз­вращением литературным: на склоне лет, в 60-е гг., Калашников пишет обшир­ные «Записки иркутского жителя», текст мемуарного характера, важнейший ис­точник наших знаний о культурной среде края 10-20-х гг. XIX в. Творчество Ка­лашникова рассматривается в академическом двухтомнике, однако едва ли кри­терии «тесной связи» писателя «с общественной жизнью данной области», уча­стия «в местном литературном движении», «территориальный признак», застав­ляющий исследователя интересоваться прежде всего тем, «что происходило в самой Сибири»³³, будут применимы к нему как региональному литератору. В

²⁹  Там же. С. 13.

³⁰  ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 36. Л. 22. Письмо к П.А. Словцову, относящееся к началу 1833
г.

³¹   Там же. Ед. хр. 37. Л. 34об. Письмо к П.А. Словцову от 12 марта 1839 г.

³²  Там же. Ед. хр. 38. Л. 14об. Письмо к П.А. Словцову от 17 янв. 1841 г.

³³   Очерки русской литературы Сибири. Т. 1. С. 11.

16

рамках этого подхода невозможно учитывать самосознание писателя, прояв­ляющееся не только в эпистолярных признаниях, но в поэтике его художествен­ных текстов: в адресации их, сюжетосложении, специфике авторской позиции и т.д.

Противоположный пример - журналистская, издательская и переводческая деятельность П.П. Сумарокова в Тобольске в 1787-1801 гг. Находясь посреди одного из самых продуктивных за Уралом «культурных гнезд», создав важней­ший прецедепт для всего сибирского журнального дела, будучи, следовательно, исключительно тесно связанным с той самой «общественной жизнью ... облас­ти» и в полной мере соответствуя «территориальному признаку», П.П. Сумаро­ков в своем творчестве оказался, как известно, абсолютно чужд и сибирской те­ме в ее обобщенном поэтическом выражении, и конкретным реалиям окружав­шей его жизни. Об этом в полной мере свидетельствуют проблематика, стили­стика и состав источников его журналов «Иртыш, преврашающийся в Ипокре-пу» и «Библиотека ученая, економическая, нравоучительная, историческая...»^{^}'*. Как видим, тезис о связи автора с литературным сообществом региона ^ прин­ципиальный фактор идентификации его как областного писателя - не охватыва­ет всей полноты явлений словесности края, а значит, не может применяться как единственный критерий.

Тематический подход, при всей его продуктивности в связи с популярными в последнее время исследованиями территориального «текста»^{^^}, вообще никак не способствует выявлению историко-литературных и поэтических параметров региональной словесности. Сторонникам этой научной традиции присущ пока­зательный нигилизм в отношении областной литературы, вспомним заявление Г.Ф. Кунгурова: «...такой литературы нет».

Сохранявшие свою актуальность на протяжении советского периода в ис­тории отечественной науки, дополняя друг друга, а иногда, как у М.К. Азадов-

³⁴   См.: Рак В.Д. Русские литературные сборники и периодические издания второй половины
XVIII века. (Иностранные источники, состав, техника компиляции). СПб., 1998. С. 195-262.

³⁵   См. работы, тесно связанные с нашим материалом: Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в
русской культуре и литературе XX века. Пермь, 2000; Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к во­
просу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002.
№ I.e. 27-35; Сибирский текст в русской культуре. Сб. статей. Томск, 2002; Алтайский текст
в русской культуре. Вып. 1. Барнаул, 2002; Алтайский текст в русской культуре. Вып. 2. Бар­
наул, 2004.

17

ского, объединяясь, оба подхода являлись, в сущности, единственно возможны­ми способами осмысления региональной культурной традиции в условиях, когда ее содержательное ядро - самосознание, менталитет представителей областной интеллигенции - было предано остракизму. Космополитическая установка со-циологизированного литературоведения, ориентировавшегося на выявление всюду одинаковых классовых противоречий как основного культурогенного фактора, закономерно препятствовала описанию истории региональной словес­ности и поэтики составляющих ее текстов. Все это, в конечном счете, нриводило к экспансии механистических воззрений на литературу края как на «участок» «общерусской» литературы, при изучении которого «не "краеведные особенно­сти" должны быть положены исследователями во главу угла, а общие, единые для всей страны, в том числе для литературы, закономерности развития»^{^^}. Про­диктованное политическим давлением опасение «краеведных особенностей» де­лало подобные формулировки парадоксальными еще и в чисто в научном отно­шении: слова о единых для всей страны закономерностях литературного разви­тия, которые рассматриваются в их региональном преломлении, еще до всякого исследования нредвосхищали вывод. То, что должно быть предметом изучения, постулировалось заранее, превращая весь последующий анализ конкретного ма­териала в тавтологию.

Связь литератора с краем и участие в культурных процессах, разворачи­вающихся на его территории, - критерии существенные, но все-таки факульта­тивные. На первом плане при изучении региональной словесности должна нахо­диться личность писателя, его самосознание, т.е. стремление ассоциировать свою деятельность с регионом, соотносить свою биографию с его исторической судьбой. Параметры авторского самосознания, этапы его становления могут быть выявлены в процессе анализа вершинных текстов традиции. Фактором, оп­ределяющим возможность развития областной литературы как целостности, яв­ляется формирование «внутренней» авторской позиции, которая противостоит складывающейся, как правило, значительно раньше системе «внешних» воззре­ний, обычно предвзятых относительно данного ландшафта и мифологизирую­щих его.

³⁶ Очерки русской литературы Сибири. Т.1. С. 8.

18

В регионалистике XX века концепция самоопределения развивалась пре­имущественно западным литературоведением и культурологией, избежавшими диктата вульгарно-социологических оценок. Представителями этой традиции обоснована антитеза нротивоположных точек зрения - "outside" и "inside", - ав­торских установок относительно того или иного историко-культурного ланд­шафта, нротивоноставление которых формирует структуру регионального само­сознания как явления^{^^}. Различие авторских позиций предполагает прежде всего различие в поэтике описания территории. Понятно, что предвзятый взгляд пу­тешественника будет принциниально отличаться от взгляда аборигена на свою родину (при этом ситуация внешнего наблюдения может дополнительно ослож­няться наличием антитезы свободного странствия или передвижения под надзо­ром, что очень характерно именно для восприятия Сибири русским человеком, нередко попадавшим туда не по своей воле).

В отечественной науке ситуация изменилась в 90-е гг., когда интерес к разнообразным региональным явлениям существенно возрос^{^^}. В 1992 г. появи­лась монография Б.А. Чмыхало, в которой проблема сибирской литературы об­суждалась в широком историческом и культурно-философском контексте. Ис­следователь снраведливо отрицает уподобление локальной словесности местно­му колориту, не раз становившееся основной концепцией работ прежних лет. «...Литературный регионализм начинается там, где кончается "местный коло­рит" в обычном смысле этого понятия»^{^^}. Анализируя мировоззренческую основу областной культуры, специалист приходит к выводу о доминирующей роли авторского самоопределения и приводит этнологическую аналогию регионализму - идею субэтноса, развивавшуюся во второй половине XX в. Л.П. Гумилевым. «...Национальная литература соотносится с региональной так, как этнос соотносится с субэтносом»"^*". Подобное утверждение закономерно привело

³⁷  См., например: Relph Е. Place and Placelessness. London, 1976. P. 45-50; Steiner M., Mondale C.
Region and Regionalism in the United States. A Source Book for the Humanities and Social Sciences.
New York-London, 1988. P. 141-142; на сибирском материале: Diment G. Siberia as Literature //
Between Heaven and Hell. The Myth of Siberia in Russian Culture / Ed. by G. Diment & Y. Slezkine.
New York, 1993. P. 7-8.

³⁸  Впрочем, серьезный интерес к проблеме соседствовал с характерными для начала 90-х гг.
XX в. примерами конъюнктурного использования областнических идей в целях местечкового
сепаратизма. См. об этом: Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? //
Расы и народы. Вып. 24. М., 1998. С. 203-217.

³⁹  Чмыхало Б.А. Молодая Сибирь: Регионализм в истории русской литературы. Красноярск,
1992. С. 47.

19

к переоценке роли областников в культурогенезе Сибири XIX - начала XX вв. И дело даже не в том, что были отброшены и без того устаревшие к 70-80-м годам XX в. политизированные оценки областничества, а в том, что в центр региональ­ной литературной системы впервые был помеш;ен сам духовный акт местного самосознания, столь свойственный областническому мироощущению. И если ра­нее, к примеру, М.К. Азадовским фактор локального самоонределения, ментали­тета, учитывался, но не анализировался и даже не конкретизировался, то в книге Б.А. Чмыхало его «тинологообразующая» роль рассмотрена на большом количе­стве примеров.

В свете предложенных Б.А. Чмыхало гювых подходов к изучению литера­тур1юго регионализма оказалось возможным по-новому оценить роль классиче­ской для русского регионоведения работы - книги Н.К. Пиксапова «Областные культурные гнезда» (1928)'*' . Н.К. Пиксанов исходил из снраведливой посылки: «Подобпо истории хозяйства и учреждений, и литературная русская история то­же централизована»''^, центров у нее только два — Москва и Петербург, причем каждый со своими особенностями. Значит, «следует раз навсегда усвоить это различение двух столичных гнезд и приучать свою мысль применять этот прип­цип в историко-литературном мышлении»"^*^. По существу, Н.К. Пиксанов пред­лагает исследовать специфические «московские» и «петербургские» черты лите­ратурных произведений, разрабатывая данный подход одновременно с Н.П. Ан­циферовым и предвосхищая позднейщие исследования «московского», «петер­бургского» и других вариантов локального «текста» русской литературы. Далее ученый предлагает «топографическую дифференциацию культуры», основанную на идее «гнезда», «провести дальше и глубже - в области»"^*"*. Но в каком свете представляется Н.К. Пиксанову функционирование самого этого областного культурного гнезда? Прежде всего, задача последпего заключается в поставке созревающих местных талантов в столицу. «Все эти областные культурные гнез­да ... объедипены тем признаком, что издавна накапливая местные культур-

⁴⁰  ам же. с. 65.

⁴¹   Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. М-Л., 1928.

⁴²  ам же. С. 15.

⁴³  Там же. С. 17.

⁴⁴  Там же. С. 18.

20

ные средства, они воспитывали исподволь своих питомцев, которые потом пе­ремещаются в столицу»"^*^. «В изучаемом нами соотношении провинции и столи­цы для выходца из провинции обычен путь усвоения культуры сначала на месте, потом в столице и только изредка - на Западе»'^*^.

Спору нет, подобные процессы имеют место в культуре, характеризуя взаи­модействие «центра» и «периферии», однако какое отношение они имеют к Си­бири? В XVII в., в период зарождения культурной традиции за Уралом, мы сталкиваемся скорее с экспортом литературы из Москвы на восточные окраины Руси, процессом, напоминающим литературную трансплантацию XI в. Ядру же культуры Сибири нового времени - областничеству - свойственна как раз борь­ба за сохранение местных интеллектуальных сил, за предотвращение их абсен­теизма; особую ценность и знаковую отмеченность обретает в период активной деятельности Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева сценарий возвращения интелли­гента на свою родину. Н.К. Пиксанов понимает оригинальность сибирской си­туации и специально оговаривается (не распространяя, впрочем, свою мысль), что «областничество - это уже не фактическая наличность того или другого ме­стного культурного запаса; это — осознанная тенденция, учет живых местных сил, стремление организовать их к дальнейшему развитию и противопоставить нивелирующему центру»"^*^. Сибирь, следовательно, вряд ли будет соответство­вать исходному пониманию культурного гнезда: ей в историко-литературном процессе принадлежит «более высокий уровень, нежели "культурное гнездо"», — пишет Б.А. Чмыхало, анализируя книгу Н.К. Пиксаиова'^*^.

Впрочем, выявление системообразующей для областной словесности роли регионального самосознания решает далеко не все проблемы. Полагаем, что ед­ва ли возможно просто разделить связанные с Сибирью тексты на позволяющие это самосознание реконструировать и, соответственно, не позволяющие, после чего приступить к изучению первых, отбросив вторые. В какой-то мере это бу­дет напоминать попытки прежних лет идентифицировать литературу Сибири на основании обязательной связи ее представителей с территорией Зауралья. Ста-

⁴⁵  Там же. С. 30.

⁴⁶  Там же. С. 38.

⁴⁷  Там же. С. 32.

⁴⁸  Чмыхало Б.А. Молодая Сибирь: Регионализм в истории русской литературы. С. 29.

21

новление регионального самосознания - сложный и неоднозначный процесс. Изучение его литературной составляющей порой заставляет исследователя об­ращаться к неожиданному, на первый взгляд, материалу, отбор которого в рам­ках литературного сибиреведения представляется чрезвычайно актуальной про­блемой.

Так, один из разделов нащей работы будет посвящен выходившим в Санкт-Петербурге в 1818-1827 гг. журналам Г.И. Спасского «Сибирский вестник» и «Азиатский вестник». Спасский не был уроженцем края, тем более не планиро­вал, скажем, по примеру Панкратия Сумарокова что-либо публиковать па его территории. Более того, после прекращения издания журналов сибиреведческий интерес ученого и литератора отходит на периферию, уступая место увлечению археологией северного Причерноморья: Спасский надолго уезжает в Одессу, по­добно тому, как в молодости почти на 14 лет уехал за Урал. Песмотря на «ака­демизм» этой биографии, в которой изучение Сибири было пусть самым важ­ным и известным, по все-таки эпизодом ученой карьеры, деятельность Спасско­го необходимо рассматривать в контексте формирующейся региональной сло­весности. Дело в том, что издатель «Сибирского вестника» оказался еще и лите­ратором, оставивщим оригинальные природоведческие и бытописательные тек­сты. Кроме того, в рамках своей журналистской работы он сформировал опреде­ленную стратегию воспроизведения русского Востока, которой подчинялись все отбираемые для публикации материалы. Наконец, напечатав тексты средневеко­вых летописей о победе над хапством Кучума, Спасский определил границы ре­пертуара классических произведений о Сибири. Можно ли без результатов его деятельности представить себе развитие в начале XIX в. собственно сибирского краеведения, предвестника будущей «областнической тенденции»? Ответ оче­виден.

Более сложным примером является литературпое наследие декабристов. Действительно, в публицистике, поэзии, эпистолярии и мемуарах периода ссыл­ки декабристам как никому из их предшественников удалось рельефно выразить амбивалентную знаковую природу Сибири, что в перспективе развития «сибир­ского текста» русской литературы было исключительно продуктивным дости­жением. Примеров таких оценок литература декабристов дает очень много. Так,

22

замечание М.С. Лунина в его нисьме к сестре от 3 декабря 1839 г. знаменует низший оценочный уровень в системе образов, связанных с Сибирью - местом кары и страдания. «Л.<юбезная> с.<естра>. Скоро исполнится четвертый год моего заключения. Начинаю чувствовать влияние сибирских пустынь: отсутст­вие образованности и враждебное действие климата. Тип изящного мало-помалу изглаживается из моей пaмяти»'^*^. Подобное настроение преобразовывалось по­этической традицией декабристов в последовательность известных образов-клише, весьма далеких, впрочем, от скептического прозаизма цитированного лунинского наблюдения и близких «изящному» своей нарочитой возвышенно­стью. В предельно концентрированном виде они предстают, например, в стихо­творении В.Ф. Раевского «Послание к К...ву» (1828), где автор перечисляет «...Все высокие картины / Природы грозной красоты: / Саяна снежные вершины / И мрачный вид безвыходной тайги, / Бурана рев и лом, и треск реки, / Подав­ленной, стесненной в беге льдами, / И торосы, вскипевшие стенами, / Как веко­вых руин еледы...»^{^}'' Враждебный мир может быть как средоточием романтиче­ских атрибутов («снежные вершины», «буран», «безвыходная тайга»), так и по­просту пустыней, главные черты которой - дурной климат и «отсутствие обра­зованности».

Подобные оценки уравновешивались полярными по смыслу и форме суж­дениями. «Местность Читы и климат были бесподобны, - писал П.В. Басаргин. Растительность необыкновенная. Все, что произрастало там, достигало изуми­тельных размеров. Воздух был так благотворен, и в особенности для меня, что никогда и нигде я не наслаждался таким здоровьем»^{^}'. «Проезжая через Сибирь, я была удивлена и поражена на каждом шагу тем радушием и гостеприимством, которые встречала везде. Была я поражена и тем богатством и обилием, с кото­рым живет народ и поныне (1861 год), но тогда еще более было приволья всем»^{^^}. Эти слова принадлежат жене декабриста П.Е. Анненковой, францужен­ке, до замужества носившей имя Полины Гебль. И.Д. Якушкин дополняет ее описание красот природы, удобства климата, радушия населения статистикой

⁴⁹  Лунин М.С. Письма из Сибири / Изд. подг. И.А. Желвакова, Н.Я. Эйдельман. М., 1988. С. 23.

⁵⁰  Раевский В.Ф. Стихотворения. Библиотека поэта. Малая серия. Л., 1952. С. 163-164.

³¹ Записки декабриста Николая Васильевича Басаргина // Своей судьбой гордимся мы. Декаб­ристы в Сибири. Иркутск, 1977. С. 23. ² Записки жены декабриста Прасковьи Егоровны Анненковой // Там же. С. 281.

23

смертности ссыльных, любопытным образом переосмысливая давний и прису­щий на первых порах высказываниям самих декабристов параллелизм Сибири — пространства смерти. «Во все время нашего заключения в Чите и в Петровском заводе у нас умер один только Пестов, принадлежавший к Славянскому общест­ву <...> Образ нашего существования, очевидно, был причиной такой малой смертности между нами. Вообще мы подвергались несравненно менее всем тем случайностям, которым подвергаются люди наших лет, живущие на свобо-де...»⁵³

Основная роль декабристов в сибирской жизни XIX столетия заключается в интенсивном воздействии на общественную среду и формирующуюся интелли­генцию края. Хорошо знавший ссыльных «государственных преступпиков» си­биряк Н.А. Белоголовый вспоминал: «Истинное просвещение сделало то, что люди эти не кичились ни своим нроисхождением, ни превосходством образова­ния, а, напротив, старались искренно и тесно сблизиться с окружавшей их про­винциальной средой и внести в нее свет своих познаний <...> Каждый из них в отдельности и все вместе взятые, они были такими живыми образцами культу­ры, что естественным образом поднимали значение и достоинства ее в глазах всякого, кто с ними приходил в соприкосновение <...> Недаром же с этого именно времени, т.е. с конца 40-х годов ... в иркутском обществе обнаруживает­ся первое стремление молодежи в университеты, которое, получив тогда первый толчок, продолжало с тех нор только прогрессивно расти и развиваться»^{^}"*. Именно это стало их подлинным вкладом в становление сибирской литературы и культуры в целом. Прецеденты прямого воздействия декабристов на творчест­во писателей-сибиряков от М. Александрова и Д.П. Давыдова до П.П. Ершова и Н.М. Ядринцева^{^^} были в перспективе становления литературной среды Сибири

⁵³   Записки декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина // Там же. С. 268-269.

⁵⁴   Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах // Дум высокое стремленье.
Декабристы в Сибири. Иркутск, 1975. С. 151-152.

⁵⁵   Постнов Ю.С. Поэзия романтизма в литературе Сибири // Вопросы русской и советской
литературы Сибири. Материалы к «истории русской литературы Сибири». Новосибирск, 1971.
С. 109; Бахаев В.Б. К вопросу о культурных связях декабристов в Бурятии // Сибирь и декабри­
сты. Вып. 1. Иркутск, 1978. С. 83; Утков В.Г. Гражданин Тобольска. Свердловск, 1979. С. 99,
104; Шахеров В.П. Сибирь в жизни и творчестве В.И. Штейнгеля // Сибирь и декабристы.
Вып. 2. Иркутск, 1981. С. 68, 76-77.

24

чрезвычайно важны^{^}, но непосредственных результатов, как правило, не имели. Характерный в этой связи пример — скрупулезно учитывавшиеся исследовате­лями планы издания рукописных журналов, интересные, но микроскопические по своим реальным результатам^{^^}. Более заметной была краеведческая деятель­ность декабристов, которую М.К. Азадовский посчитал свидетельством их ис-тинной «привязанности к стране»^^ . (Вместе с тем не следует забывать, что по­сле амнистии 1856 г. из 19 оставшихся в живых участников событий 1825 г. Си­бирь покинули 16, включая уроженца края Г.С. Батенькова.)

Прямой запрет па издание художественных сочинений, переводов и науч­ных трудов исключил произведения декабристов из национального литератур­ного обихода, создал барьер на пути взаимодействия с местными авторами, ко­торое, в нринципе, могло быть чрезвычайно плодотворным. Таким образом, он­ределяющего влияния на собственно региональную словесность декабристское творчество периода сибирской ссылки не оказало, наиболее характерные тексты областной словесности 30-40-х гг., как, например, произведения П.А. Словцова, ^: не позволяют увидеть следов воздействия декабристского мировоззрепия. От­правленные после 14 декабря 1825 г. в Сибирь революционеры сыграли важную роль в повышении культурного уровня местного общества, что косвенно, безус­ловно, стимулировало развитие регионального самосознания, однако вызвать его к жизни напрямую не могло, становление этого самосознания проходило внутри самого общества под воздействием иных обстоятельств.

Вместе с тем сама ситуация нринудительного исхода в Сибирь ярких пред­ставителей столичной общественности стала продуктивной культурной моделью для последующих этапов общенационального литературного развития. Она по­влияла на формирование в русской классической традиции XIX в. устойчивой

⁵⁶  Специально на эту тему см.: Канунова Ф.З. О значении эстетики писателей-декабристов в
развитии литературного сознания Сибири (А. Бестужев, В. Кюхельбекер) // Критика и критики
в литературном процессе Сибири XIX - XX вв. Новосибирск, 1990. С. 21-34; Она же. Общест­
венно-литературная деятельность декабристов как фактор развития общественного и литера­
турного сознания Сибири // Сибирь. Литература. Критика. Журналистика. Памяти Ю.С. Пост­
нова. Новосибирск, 2002. С. 65-76.

⁵⁷  Азадовский М.К. Рукописные журналы в Сибири // Азадовский М.К. Очерки литературы и
культуры Сибири. Иркутск, 1947. С. 110; Паликова А.Н. Влияние декабристов на создание
рукописных журналов в Восточной Сибири // Декабристы и Сибирь. Новосибирск, 1977. С.
203-208.

⁵⁸   Азадовский М.К. Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири // В сердцах
Отечества сынов. Декабристы в Сибири. Иркутск, 1975. С. 30.

25

связи «сибирских» реалий с сюжетом о нравственном преображении, воскресе­нии гepoя^{^^}. Взаимодействие этого нового способа мифологизации русских вос­точных колоний с опытом их описания «изнутри» представляется важной науч­ной проблемой, которая нуждается в отдельно исследовании.

В заглавие данной работы включено понятие поэтики. Считаем необходи­мым в этой связи после замечаний о способах выделения региональной словес­ности в предмет научного исследования и принципах отбора материала остано­виться на методологии его анализа.

Проблемы поэтики как системы «рабочих принципов какого-либо автора,

~                                  ^                    60

или литературной школы, или целой литературной эпохи» в рамках советского литературного сибиреведения ставились некорректно, без учета важнейших ус­ловий существования сибирской региональной литературной традиции. Дейст­вительно, если ей сразу отказывали в самобытности, то автоматически ее худо­жественная природа становилась компилятивной относительно поэтики вер­шинных произведений национальной литературы. Вместе с тем очевидно, что та • или иная поэтическая система (метода, жанра, авторского творчества, отдельно­го произведения) располагает своим структурным ядром, определяющим пара­метры этой системы на всех ее уровнях и тесно связанным с картиной мира, присущей данному типу культуры. Традиция отечественного литературоведения знает немало примеров успешного исследования художественных форм, обу­словленных картиной мира в ее различных национальных и хронологических вариантах. В работах О.М. Фрейденберг, М.М. Бахтина, Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, Ю.В. Манна и др. анализ структурной организации произведений одновременно позволяет приблизиться к фундаментальным кате­гориям культуры в целом⁶¹.

Исследователь, изучающий русскую литературу Сибири, должен понимать, что художественная природа большинства текстов, появлявшихся на далекой

⁵⁹  См.: Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю.М.
О русской литературе. СПб., 1997. С. 724-725.

⁶⁰  Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 3.

⁶¹   Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977; Бахтин М.М. Проблемы
поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М., 1979; Он же. Франсуа Рабле и народная культура средне­
вековья и Ренессанса. 2-е изд. М., 1990; Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 2-е
изд. Л., 1971; Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-
московская семиотическая школа. М., 1994. С. 17-245; Манн Ю.В. Поэтика русского роман­
тизма. М., 1976; Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1936.

26

восточной окраине государства, связана с самосознанием, которое рядом своих черт отличалось от самосознания человека, воспитанного в географическом цен­тре национального культурного ареала. Деятельности писателя, отчетливо соз­нававшего свою отдаленность от столиц русской культуры, находившегося в постоянном контакте с маргинальными мирами североазиатских аборигенов и высланных из метрополии преступников, едва ли могла сопутствовать разработ­ка эффектных эстетических доктрин, однако ее могла сопровождать интенсив­ная рефлексия о собственном я, о перспективах И1ггеллектуальной работы как таковой. Недостаток эстетического контекста, синкретизм форм ранней сибир­ской литературы, совмещавшей художественность с наукообразием, природопи-санием, а позднее - идеологией, заставляет исследователя обратить самое при­стальное внимание на структуру текста. При анализе образцов региональной словесности, часть которых еш;е не кристаллизовалась как собственной литера­турные произведения (скажем, тексты П.А. Словцова или проект романа Г.Н. Потанина и П.М. Ядринцева «Тайжане»), уместно восприятие их как явлений своеобразной «смысловой среды». Эта последняя, включая в себя, по словам Б.М. Гаспарова, «многоразличные "обстоятельства" - крупные и мелкие, необ­ходимо важные или случайные, общезначимые или интимные, - так или иначе отпечатавшиеся в данном тексте», «нропитывает и окружает собой текст»^{^^}, привносит важные компоненты в его структурную организацию. Привлечение этого материала к изучению провинциальной литературной традиции совершен­но необходимо, ибо ее тексты часто так и не обретают статус самостоятельных художественных целостностей, иногда вообще только отчасти принадлежат сфере искусства и соприкасаются остальными своими гранями с примыкающи­ми к словесности областями гуманитарной деятельности или с нерефлективной культурой, ментальностью как таковой^{^^}.

Самосознание сибирского литератора и поэтический строй выходящих из-под его пера текстов, на наш взгляд, тесно связаны и взаимообусловлены, имен­но поэтому на данном этапе изучения словесности Сибири мы считаем необхо-

⁶²   Гаспаров Б.М. Структура текста и культурный контекст // Гаспаров Б.М. Литературные
лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. М., 1994. С. 275.

⁶³   О ментальности как антитезе идеологии, «имеющей дело с продуманными системами мыс­
ли», см.: Гуревич А.Я. Уроки Люсьена Февра // Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 517 и ел.

27

димым поставить проблему ее поэтики. Без выявления и описания основных тенденций и параметров региональной литературы невозможно понимание спе­цифики регионального самосознания, а также дальнейшее движение в области семиотики, культурологии, социологии сибирского литературного процесса, в выявлении характера взаимосвязей, диалога провинции и центра. Обо всех этих специфических чертах явления можно говорить лишь после того, как, пользуясь удачным выражением В.Я. Проппа, явление это описано^{^}"*.

В связи с этим, предваряя содержание основных разделов работы, остано­вимся на основном, по нашему мнению, факторе сибирского культурного регио­нализма и одновременно доминанте областного самосознания. На наш взгляд, это ситуация отдаленности Сибири, которая провоцирует культурно-психологический дискомфорт человека, чувствуюшего, как отметил Г.Н. Пота­НИН, «что он живет не на родине того ядра русского народа, которое создало русское государство, русскую литературу, русскую политическую жизнь...»^{^^}. Ошушение отдаленности воздействует на поведенческие модели, вырабатывае­мые русским человеком, живущим на территории с двойственным статусом — России в административном отношении и одновременно не России в культур­ном, географическом и социальном (ср. известный факт отсутствия крепостни­чества в Сибири). Первый способ поведения, представленный массой примеров и необычайно продуктивный с точки зрения его литературного освоения, - это сценарий абсентеизма, возвращения человека на территорию исторического центра страны. Ему диаметрально противоположен второй тип поведения, свя­занный с попыткой ментального укоренения в «новообретенных» землях. После похода Ермака, в период расцвета Тобольской архиепископии присвоение Си­бири осмысливалось в текстах как ее конфессиональная ассимиляция, уподоб­ление Руси^{^^}. Культура нового времени позволила выработать механизмы поис­ка идентичности на основе идеи оригинальности Сибири, своеобразия ее исто-

⁶⁴  Пропп В.Я. Морфология сказки. Изд. 2-е. М., 1969. С. 10.

⁶⁵  Потанин Г.Н. Нужды Сибири // Сборник к 80-летшо дня рождения Григория Николаевича
Потанина. Томск, 1915. С. 58-59.

⁶⁶  И много позднее в инструкциях, например, христианских миссионеров на Востоке содержа­
лось требование сделать сибирского аборигена «русским человеком по вере, языку и образу
жизни», повлиять на него «в духе православия, самодержавия и русской народностю) (Цит. по:
Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока. Т.1. Конец XVIII — середина
90-х годов XIX века. Новосибирск, 2000. С. 77).

28

рического статуса и даже исторической миссии (ср. упоминавщийся в самом на­чале «сепаратизм»). В поведенческом отношении этот тип мироощущения пред­полагал «патриотическое» служение «родине» и пребывание на ее территории. Разумеется, данные культурно-нсихологические и поведенческие сценарии ста­новились прообразами литературных сюжетов и со временем начинали непо­средственно воздействовать на процесс писательского творчества, преобразовы­ваясь из реальности социокультурной в реальность поэтическую.

Изучение литературы Сибири в данном аспекте обусловило новизну рабо­ты. Впервые литературная традиция Сибири XIX — начала XX вв. рассмотрена как целостная, закономерно развивающаяся поэтическая система, прошедщая ряд этапов - от конструирования мифоноэтического образа Сибири в комплексе произведений еще не дифференцированных на собственно областные и принад­лежащие общерусской литературе к выработке первых представлений о буду­щей словесности (П.А. Словцов), адаптации к региональным условиям некото­рых жанровых моделей литературы центра до формирования требований к писа­телю-сибиряку, концепции областнического романа и т.д.

1) Установлено, что в древнейших воззрениях на Зауралье присутствует це­
лый ряд мотивов, связанных с мифопоэтической картиной мира;

2)       На примере сюжета о Ермаке изучено осуществлявшееся с начала коло­
низации Сибири литературное взаимодействие центра и окраины;

3)       В творчестве П.А. Словцова, относящемся к первой половине XIX в., вы­
явлен синкретический сплав научно-онисательной и беллетристической тради­
ций, взаимовлияние которых характеризует специфику сибирской литературы в
целом;

4)       Исследована эволюция точки зрения повествователя, которая, находясь в
непосредственной связи с развитием писательского самосознания, актуализиру­
ется в региональной литературной системе начиная с романов И.Т. Калащнико­
ва;

5)       Описан характерный для областнического нериода сибирской словесно­
сти (вторая половина XIX в.) процесс выработки цеиностно отмеченной позиции
«внутреннего» наблюдателя, нисателя-«патриота»;

29

6) Доказано, что проза начала XX в. тесно связана как с литературно-критическими воззрениями «старших» областников, так и с жанровыми, харак­терологическими, сюжетными исканиями их предшественников.

Положения, выносимые иа защиту.

1) В течение более чем столетия своего развития — с первых десятилетий
XIX в. до 1917 г. - сибирская региональная словесность представляла собой це­
лостную, закогюмерно развивавшуюся поэтическую систему;

2)      Принципиальным аспектом, определившим своеобразие поэтики текстов,
создававшихся на дальней периферии русского культурного мира, стало регио­
нальное самосознание, становление которого было исторически обусловленным
процессом;

3)      Эволюция поэтики ассоциирующихся с Сибирью произведений заключа­
лась в формировании таких способов художественной рефлексии, в которых ар­
хаичная система воззрений на «далекие» земли постепенно вытеснялась «внут­
ренней» авторской позицией, предполагавшей существенное снижение роли
приемов остранения и экзотизма повествования в целом;

4)   С самого начала своего развития литература Сибири находилась в со­
стоянии нродуктивного взаимодействия с традицией центра, обогатив послед­
нюю имеющим бесснорно общенациональное значение сюжетом о Ермаке;

5)  Структурным ядром сибирской региональной литературы стало офор­
мившееся во второй половине XIX в. областничество, представители которого
предложили связную концепцию литературной истории Сибири и выработали
требования к региональному писательскому сообществу.

Научно-ирактическая значимость диссертации. Полученные в процессе исследования результаты позволят конкретизировать имеющиеся представления о территориальной локализации русской литературы, о работе механизма взаи­модействия между литературным центром и периферией. Кроме того, введенные нами в научный оборот архивные материалы могут быть востребованы в эдици-онной практике — при издании и комментировании научного, художественного, публицистического и эпистолярного наследия Г.И. Спасского, И.Т. Калащнико­ва, Г.П. Потанина, Г.Д. Гребенщикова. Представленные в диссертации наблюде­ния, примеры анализа текстов могут быть использованы в лекционных курсах по

30

истории русской литературы XIX - начала XX вв., специальных курсах по тео­рии и истории регионализма в России.

Апробация работы. Содержание диссертации отражено в ряде докладов, прочитанных на всероссийских и международных научных конференциях: «Американский и сибирский фронтир» (Томск, ТГУ, 2001 г.), «Проблемы лите­ратурных жанров» (Томск, ТГУ, 2001 г.), «Сибирский текст в русской культуре» (Томск, ТГУ, 2002 г.), «Интерпретация художественного произведения: сюжет и мотив» (Новосибирск, СО РАП, 2003 г.), «Мир и общество в ситуации фронтира: проблемы идентичности» (Томск, 2003 г.), «Мировоззренческие реконструкции традиционного сознания в евроазиатском сообществе: стереотины и трансфор­мация» (Томск, ТГУ, 2003 г.), «Алтайский текст в русской культуре» (Барнаул, АГУ, 2004 г.), «Евроазиатский культурный диалог в коммуникативном про­странстве языка и текста» (Томск, ТГУ, 2004 г.). Материалы диссертации ис­пользовались при разработке специального курса «Проблемы истории и поэтики литературы Сибири», читавшегося автором в Красноярском государственном педагогическом университете в течение 1998-2002 гг. По теме диссертации • опубликовано 18 работ, в числе которых монография и два учебных нособия.

Глава 1

СТАНОВЛЕНИЕ СИБИРСКОЙ ОБЛАСТНОЙ СЛОВЕСНОСТИ. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ СИСТЕМ ЦЕНТРА И РЕГИОНА

Общим местом многочисленных исследований, посвященных завоеванию Сибири Московским государством, является утверждение, что победа над Кучу-мом и присвоение в течение полустолетия огромных территорий от Урала до Тихого океана не изменили картину мира русского человека и не повлияли на динамику культурного развития страны конца XVI - XVII вв. И хотя Н.М. Ка­рамзин указывал, что носле известий о победах Ермака «Государь и народ вос­прянули духом. Слова: "новое царство послал Бог России!" с живейшею радо­стью повторялись во дворце и на Красной площади. Звонили в колокола, пели молебны благодарственные, как в счастливые времена Иоанновой юности, за­воевания Казанского и Астраханского»' , все же, как пишет другой автор через 60 лет после Карамзина, «...открытия русских в Азии имели сравнительно весьма ничтожное значение и оказали слабое влияние ... по отношению к России»^{^}.

Еще через столетие оценка не изменилась. В.Б. Земсков, вторя только что процитированным словам Н.М. Ядринцева, отмечает: «Взятие Сибири породило шлейф устных рассказов, легендарного материала <...> И оно не побудило ни­каких споров в русской общественной мысли»^{^}. Важна, впрочем, эта оговорка: «шлейф устных рассказов, легендарного материала». Действительно, как показал К.В. Чистов"*, репертуар народной утопии XVII-XIX вв. был тесно связан с си­бирскими реалиями: известия о Мангазее, Беловодье, Опоньском царстве, Дау-рии вряд ли появились бы, не войди Сибирь в географический кругозор русского человека как классическая «далекая земля», катализатор утопической сюжетики. Нри этом на уровне государственного самосознания нозднесредневековой Руси приобретение Сибири могло и не выходить за рамки традиционного для Моско­вии представления о «собирании земель», воздействие которого на процесс гео-

¹   Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд.
1842-1844 гг. Кн. 3. М., 1989. Стб. 235.

²  Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1882. С. 366.

³  Земсков В.Б. Хроники Конкисты Америки и летописи взятия Сибири в типологическом сопос­
тавлении // Латинская Америка. 1995. № 3. С. 94.

32

графического расширения страны привело к состоянию, когда «черты "сибир­ской" колонии есть у многих российских территорий как в прошлом, так и в ны­нешнем». «Поэтому все Российское государство, - продолжает Д.Я. Резун, - есть ни что иное как добровольно-принудительный союз различных колоний, объе­диненный скорее привычкой сушествования, чем сознанием...»^{^}

Вообще кажется, что настойчивое сопоставление «Сибирского взятия» и американской конкисты (ср.: «Открытие новых стран, а тем более целых конти­нентов, составляет обыкновенно эпоху для народов; открытие Сибири ... для русских должно бы быть тем же самым, чем было открытие Америки для евро­пейцев»^{^}) является перенесением на русский исторический и литературный ма­териал внеположного ему критерия, что в методологическом отношении напо­минает давнюю оценку древнерусской культуры, не связанной с традицией уни­верситетского образования, схоластического богословия и т.д., как культуры «интеллектуального молчания», с чем, конечно же, нельзя согласиться^{^}. Русская словесность создавала образы Сибири и отправляла культурные импульсы на крайнюю восточную границу своего ареала с той интенсивностью, на какую бы­ла способна в силу специфики собственного развития.

Очевидно, сразу же после экспедиции Ермака и закрепления территории Кучумова ханства за московским царем возникло два подхода к осмыслению обширных пространств Зауралья. Один - официозный - трактовал победу рус­ского воинства над сибирскими язычниками и магометанами как реализацию провиденциального замысла. Враждебная прежде территория быстро, подобно самой Руси эпохи крещения, превращалась в христианскую землю. Тобольский дьяк Савва Есипов писал в своей летописи, законченной в 1636 г.: «Посла Бог очистити место святыни и победити бусорманского царя Кучюма и разорити бо­ги мерския и их нечестивая капища, но и еще быща вогнеждение зверем и во­дворение сирином». «Оттоле же солнце евангелское землю Сибиръскую осия, псаломский гром огласи, наипаче же во многих местех поставищася гради и свя-

⁴  Чистов К.В. Русская народная утопия. СПб., 2003.

⁵  Резун Д.Я. О некоторых моментах осмысления значения фронтира Сибири и Америки в совре­
менной отечественной историофафии // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки XVII -
XX вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2001. С. 46.

⁶  Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. С. 225. В еще больщей степени данная тенденция свойст­
венна упомянутой работе В.Б. Земскова.

⁷  См.: Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 3-е. М., 1979. С. 356.

33

тыя Божия церкви, и монастыри создашася во славословие Отцу и Сыну и Свя­тому Духу, в прибежище же православным християном. И мнози невернии, уве-девше християнскую веру, крестишася во имя Отца и Сына и Святаго Духа и от неверия бысть верни». Христианизация Сибири означала культурное «присвое­ние» новообретенного царства, осмысление его как продолжения самой Руси.

Одновременно наметилась другая тенденция, связанная с некоторым отчу­ждением Сибири. Правительственные решения, касающиеся учреждения за Ура­лом архиепископии, назначение в Тобольск наиболее родовитых воевод, нако­нец, создание в 1637 г. Сибирского приказа подчеркивали высокий статус новых земель, способствовали «возникновению и укреплению областнических взглядов в среде сибиряков, воспринимавших Сибирь как особое государство»^{^}. Эти ме­ры, поднимавшие внутригосударственный престиж Зауралья и парадоксальным образом не соответствовавшие традиционной для Московии нивелировке очагов местной оригинальности, накладывались на распрострапявшееся в народной массе фольклорное отношение к отдаленной земле как к радикально иному миру - амбивалентному сочетанию взыскуемой утопии и порицаемого иноверия.

Культурные усилия метрополии за Уралом привели к двум закономерным, но противоположным по своей внутренней природе результатам. Первый и са­мый очевидный: создание инфраструктуры (остроги, церкви и монастыри, от­правленные в Тобольск и другие города образованные военные, священники и администраторы) стимулировало развитие словесности, которая не замедлила появиться - в 1622 г. в Тобольске по указанию архиепископа Киприана состав­ляется Синодик ермаковым казакам'^°. Второй, уникальный для национального культурного опыта результат, заключался в том, что зародившаяся внутри коло­низируемых земель литературная традиция, русская в языковом отношении, бы­ла проникнута сознанием того, что территорией ее появления на свет является не Россия. Говорить о Сибири как о «крае земли» оказывалось в это время возмож­ным даже человеку, находящемуся на ее территории, что, вообще говоря, созда­вало эффект обратной перспективы, ибо по-настоящему далекая Москва стано­вилась в сознании такого наблюдателя ближе, чем Сибирь, где он присутствовал

⁸  Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века / Изд. подг. Е.К. Ромода-
новская и О.Д. Журавель. Новосибирск, 2001. С. 30,65.

⁹  Ромодановская Е.К. Сибирь и литература. XVII век. Новосибирск, 2002. С. 100.

34

в данный момент. В 1644 г. тобольский архиенископ Герасим нанисал в чело­битной царю Михаилу Федоровичу: «Земля, государь, далнея, а люди, государь, своеобычные, тяжкосердии все, ссылние»". Очень характерно, что процитиро­ванные слова, в которых Сибирь названа «далней» землей, произнес архиени­скон, находящийся в Тобольске уже 4 года, а в общем безвыездно нроживший за Уралом 10 лет до самой своей смерти в 1650 г. Со временем, однако, нривык­нув к окружающей обстановке, русский человек будет корректировать свою точ­ку зрения на самую обширную колонию имнерии, более склоняясь к оценке ее как своей родины и невольно нревращая в «далнюю» землю территорию Евро­пейской России. Эта тенденция обнаружит себя в творчестве СУ. Ремезова (ко­нец XVII - начало XVIII вв.) и достигнет своего предела в деятельности и пуб­лицистическом наследии областников второй половины XIX столетия.

Взаимодействие двух способов оценки Сибири: извне как «далекой окраи­ны» и изнутри как «своей земли» закономерно актуализирует тему границы, той знаковой линии, по мере приближения к которой осмысление территории в кате­гориях «своя - чужая» становится единственно возможным для наблюдателя. Одновременно, согласно точному наблюдению Ю.М. Лотмана, «понятие грани­цы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой - соединяет»'^{^}. В этом отношении рубеж межу Россией и Сибирью не был подобен, к примеру. Великой китайской стене, охранявшей империю от северных варваров и воз­двигнутой с явной изоляционистской целью. Уральский хребет, издавна расце­нивавшийся как разграничительная линия «между Московскимъ и Сибирскимъ царстве», был вместе с тем хорошо проницаем и служил скорее символом грани­цы, чем границей как таковой. Именно символическая роль этого естественного природного рубежа, основной линии контакта с метрополией, была затребована формирующейся региональной словесностью в качестве важного фактора само­определепия, выделепия «себя» из пространства «иного».

Вообще, с идеей преодоления рубежа связан важнейщий в истории Сибири сюжет: поход Ермака. «Он первый родины прещел границы /Ив чуждый край

¹⁰     Подробнее об этом памятнике см.: Ромодановская Е.К. Сибирь и литература. XVII век. С. 53-68.

¹¹      Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века. С. 286.

¹²     Там же. С. 394.

¹³     Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. М., 1996. С.
183.

35

помчал разбой и брань»'"*, - так устами одного из персонажей охарактеризовал своего героя А.С. Хомяков, автор трагедии «Ермак» (1826). Мотивы выхода во­вне, разрыва со старыми связями и обретения нового качества, присущие любо­му сюжету о пересечении героем некоей символической черты, играют важную роль в процессе становления Сибири как одного из национально значимых исто­рико-культурных ландшафтов, с которым связано определенное «историко-топографическое чувство»'. Конструирование этого культурного ландшафта имело долгую историю, поэтому областной писатель был поставлен перед пеоб­ходимостью не только донести до читателя собственный взгляд на Сибирь, но и отреагировать на сумму воззрений, длительное время транслировавшихся извне.

§ 1. СИБИРЬ КАК ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ ЛАНДШАФТ: ФАКТОР ГРАНИЦЫ («СТОЛИЧНАЯ» И «РЕГИОНАЛЬНАЯ» НОЗИЦИИ

НАБЛЮДАТЕЛЯ)

Первые опыты географического и литературного воспроизведения Ураль­ских гор относятся ко времени, предшествующему зарождению самой сибирской словесности. Урал издавна расценивался как символическая реальность, наде­ленная статусом границы между Россией и Сибирью, между Европой и Азией'^{^}. В семиотическом аспекте любая пространственная граница - явление особое. Как нравило, ей придается значение универсального рубежа между миром «сво­им» и «чужим»'^{^}. Так, например, уже Геродот поместил мифические северные страны за гряду высоких гор, «через которые никто не в силах перейти»'^{^}.

В 80-е годы XVII в. Никифор Венюков писал о «Камени Верхотурском», что он «граница между Московскимъ и Сибирскимъ царстве»''. По общему убе­ждению. Уральские горы отделяют Русское государство от его восточных окра-

¹⁴     Хомяков А.С. Стихотворения и драмы / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б.Ф. Егорова. Л., 1969.
С. 160.

¹⁵     Анциферов Н.П. Краеведный путь в исторической науке. (Историко-культурные ландшафты.) //
Краеведение. 1928. № 6. С. 323.

¹⁶     Символико-идеологическое осмысление Урала в этом качестве анализируется в работе: Bassin
М. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Re­
view. 1991. Vol. 50. № 1. P. 1-17. CM. также: Рабинович Е.Г. От Атлантики до Урала (к предисто-
рии вопроса) // Новое литературное обозрение. 2001. № 52. С.62-74.

См.: Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. С. 175-192. ¹⁸ Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. Введе­ние, тексты и комментарий. XIII-XVII вв. 2-е изд. Иркутск, 1941. С. XX-XXI.

36

ин, которые в течение длительного времени воспринимаются скорее как отдель­ная территория, чем как часть России. При этом, нанример, составители «Книги записной», летописного свода конца XVII в., относят «Камень» именно к Сиби­ри. «По тому царствующему граду Сибири старой и по речке Сибирке вся стра­на Сибирская от Верхотурскаго Камени, и до Лены, и до Даурские земли, и до моря нареченна бысть Сибирью»^'' . С Урала начинается уже «не Россия». Это русский дипломат, землепроходец, ссыльный XVII и последующих веков осоз­навал прекрасно. Восприятие «Камня» как границы закономерно привело к воз­никновению в различных текстах специфически «уральского» образного и зна­кового поля: оценки хребта нередко отличал нарочитый гиперболизм, а прости­рающаяся к востоку от него территория приобретала экзотический облик. «Опи­сание пути за Камень было желанным поводом к разворачиванию цветного шат­ра легендарно-утопической географии», - отмечает А.И. Плигузов^{^}'. Приведем примеры.

Информацию, судя по всему, непосредственно связанную с Уралом, нахо­дим в Мазуринском летописце конца XVII в., где в самом начале рассказывается об обширности владений легендарных Словена и Руса. Земли их доходили «... даже и до предел Ледовитаго моря и ... по великим рекам Печери и Выми и за высокими и непроходными горами во стране, рекомая Скир, по великой реке Оби (здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, курсив наш. -К.А.) и до устия Беловодныя воды, ... тамо беруще дорогою ценою звери ... со­боли». Чудесные и диковинные явления, как, например, упомянутая «Беловод-ная вода», которая «бела, како млеко»^{^^}, не случайно помещены именно за «не­проходными» горами: мифологизированная география требует четкого отделе­ния мира обыденного от ирреального^{^}'*. Появляющийся в таком случае гипербо­лизм отдельных мотивов и оценок обязателен.

¹⁹   Сибирские летописи. СПб.. 1907. С. 370.

²⁰  Книга записная. Томск, 1973. С. 3; Ср.: Никитин Н.И. Сибирская эпопея XVII века. Начало ос­
воения Сибири русскими людьми. М., 1987. С. 6; Архипова Н.П., Ястребов Е.В. Как были открыты
Уральские горы. Свердловск, 1990. С. 57.

²¹   Нлигузов А.И. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М-Ньютонвиль, 1993. С. 17-18.
^{^^}ПСРЛ.Т.31.М., 1968. С. 12.

²³  Там же,

²⁴   Образная структура приведенного пассажа из Мазуринского летописца перекликается со старо­
обрядческим «Путешественником Марка Топозерского», дорожником, описывающим маршрут к
утопическому Беловодью. «Снеговые горы», распространяющиеся «на триста верст», упоминают­
ся во всех вариантах опубликованного К.В. Чистовым памятника, однако его третья редакция осо-

37

Участники военной экспедиции «во Югру» в 1499 г. сообщали об увиден­ном: «...а Камени во облаках не видити, а коли ветрено, ино облака раздирает; а длина его от моря до моря»^{^^}. Схожую характеристику привел Савва Есипов в своей летописи, завершенной в 1636 г. «Сих же цар^в Росийскап, и Сибирьские земли, облежит Камень превысочайший зело, яко досязати инем холмом до об-лак небесных, тако бо Божиими судьбами устроись, яко стена граду утверже-на»²⁶.

Вероятно, к концу XVII в. подобные оценки начали казаться слишком уж поэтически неправдоподобными. В это время появляются авторы, которые с очевидным недоверием относятся к возвеличивающим Уральские горы описани­ям. Одним из первых «скептиков» был Юрий Крижанич, писавший около 1680 г. следующее: «Место это (район реки Камы. — К.А.) есть конец России и начало Сибири. Отсюда к югу простираются горы весьма длинные, но не особенно вы­сокие: они отделяют Россию от Сибири и Астраханскую землю от Калмыц-

~   27 КОИ»    .

В середине XVIII в. Г.Ф. Миллер также усомнится в цитируемых им и только что приведенных нами словах о ноходе к Камню дружины князей П.Ф. Ушатого и С.Ф. Курбского. Историк заметит, что записывавшие этот рассказ «наивно преувеличивали» получаемую информацию «или просто не были зна­комы с действительностью»^{^^}. Наконец, еще через столетие, в конце 60-х годов XIX в. у гиперболического восприятия Урала появился, возможно, самый резкий противник. Им стал Н.Я. Данилевский, выдвинувщий и всесторонне обосновав-

бенно показательна. «Милостивии государи и вси еже во Христе любимии братие! На Беловодье надобно ехать до г. Бийска и по Смоленской волости до деревни Устюбы. Тут есть страноприимец Петр Мошаров, и он путь покажет через горы каменные, снеговые. <...> А проход весьма труден. <...> Двенадцать суток морем и три дня голодной степью. И дойдешь до высокой каменной горы и через нея проход труден» (Чистов К.В. Русская народная утопия. С. 440-441). Беловодье старооб­рядческих дорожников, как и «Белая вода» Мазуринского летописца, находится за труднопреодо­лимой горной преградой, отделяющей мир суетной действительности от пространства утопии. Характерно, что в текстах староверов эта мифопоэтическая топофафия без особых трудностей согласуется с действительными пейзажами горного Алтая, что делает дорожник не только сооб­щением о маршруте к несуществующим территориям, но своеобразным опытом литературного природоописания. "Цит. по: Миллер Г.Ф. История Сибири. Изд. 2-е, доп. Т.1. М., 1999. С. 199.

²⁶  Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века. С. 19.

²⁷  Крижанич Ю. История о Сибири // Титов А. Сибирь в XVII веке. М., 1890. С. 163. Отметим, что
горные вершины северной части Урала, через который в 1499 г. щло на югорцев русское войско,
вполне сопоставимы по своей высоте с рельефом района Камы, о котором пищет Крижанич. Од­
нако оценки похожих ландшафтов различны, что свидетельствует, как представляется, о принци­
пиальном несходстве установок наблюдателей.

²⁸  Миллер Г.Ф. История Сибири. Изд. 2-е, доп. Т.1. С. 199.

38

ший в своей книге «Россия и Европа» (1871) идею культурно-исторического ти­па. Как известно, Данилевский был противником таких географических «ми­фов», как понятия «Европа» или «Азия». Подлинной реальностью для него обла­дал лишь культурно-исторический тип - сложный комплекс национальных и наднациональных качеств, анализирующийся Данилевским в V главе его книги. Полемизируя с распространенным убеждением в существовании границы между Европой и Азией, он неизбежно касается Урала и оценивает его весьма своеоб­разно. «Положена ли тут природою какая-нибудь граница? Уральский хребет за­нимает около половины этой границы. По какие же имеет он особые качества для того, чтоб изо всех хребтов земного шара одному ему приписывать честь служить границею между двумя частями света, - честь, которая во всех прочих случаях признается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вы­шине своей — один из ничтожнейших, по переходимости — один из удобнейших; в средней его части, около Екатеринбурга, переваливают через него, как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышенность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после того Альпам, Кавказу или Гималаю?»

Мнение Данилевского, конечно, гиперкритично. Тем более оно показатель­но: на протяжении целых столетий рубежное положение Урала (признаваемое или отвергаемое - безразлично) придавало поэтике его описания совершенно особые черты. Сначала архаический гиперболизм становился традицией. Затем, в период активного освоения Урала и Сибири, легендарные образы устаревали, вызывая к себе нигилистическое отношение, как в только что продемонстриро­ванном случае. Благодаря подобным оценкам, вообще говоря, мало связанным с объективным описанием Урала как явления природы, горный хребет из геогра­фической реальности превращался в реальность символическую и идеологиче­скую^{^}''.

²⁹  Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1995. С. 46; Комментарий к этому фрагменту см.: Bas-
sin М. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space. P. 10-11.

³⁰  Bo многом на основании идей Данилевского строили свои концепции русские «евразийцы» на­
чала XX в. В единой Евразии, по их мнению, нет никаких внутренних границ, поэтому и Урал, как
писал в 1927 г. Г.В. Вернадский, «... благодаря своим орографическим и геологическим особенно­
стям не только не разъединяет, а, наоборот, теснейшим образом связывает Доуральскую и За­
уральскую Россию» (Цит. по: Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмифации.
«Евразийский соблазн». М., 1997. С. 69). Такого же мнения придерживается и современный иссле­
дователь. См.: Резун Д.Я. К истории заселения Сибири и Северной Америки в XVII веке (истори-

39

Хорошо известно, что первые русские сведения о Приуралье содержатся в Повести временных лет под 1096 г. Летописец приводит рассказ Гюряты Рого-вича о походе новгородцев в район реки Печоры, а оттуда - к «Югре»"",

Там, в горах, которым «высота ако до небесе» стоит «кличь великъ и го-воръ»; люди некие «секуть гору, хотяще высечися; и в горе той просечено окон­це мало и туде молвять, и есть не разумети языку ихъ, но кажуть на железо, и помавають рукою, просяще железа; и аще кто дасть имъ ножь ли, ли секиру, и они дають скорою противу»^{^^}. Летописец видит в них «нечистые» народы, «за-клепении» в горах Александром Македонским, и ссылается на источник этого сюжета - апокрифическое «Откровение» Мефодия Патарского, одно из попу­лярнейших в Древней Руси произведений на эсхатологическую тему. Показате­лен контекст, в котором находится рассказ Гюряты. В 1096 г. Русь переживает опустошительное вторжение половецких ханов Тугоркана и Боняка, и именно в связи с ними книжник первый раз вспоминает о пророчестве Мефодия Патар­ского, гласящем, что «... к кончине века изидуть заклепении в горе Алексан-дромъ Македоньскымъ нечистыя человекы»^^ . Половцы для древнерусского пи­сателя и есть эти «нечистые человеки». (Позднее вновь со ссылкой на «Открове­ние» будет описан приход монголо-татар и первое поражение от них русских в 1223 г. ^"*) По согласно рассказу летописца, основанному на «баснословии» Гюря­ты, неведомые североуральские аборигены — тоже люди, о грозном пришествии которых в конце времен сказано в «Слове» Мефодия.

В повествовании, приписываемом епископу из города Патар, особенно ак­центирован мотив гор. После того, как Александр согнал «сынов Иафетовых» «до пределъ северныихъ», он «помолился Богу и услыша его, и повеле Господь Богъ двема горама ... и приближистеся другъ другу, яко лактий 12 и сътвори врата медиа ..., яко да аще помыслять (сыны Иафетовы. - К.А.) отврести желе-

ко-сравнительные параллели) // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII - XX вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2001. С. 10.

³¹   Б.А. Рыбаков предположил, что речь в летописи идет о местности в районе пролива Югорский
Шар и североуральского хребта Пай-Хой (Рыбаков Б.А. Новгород Великий // История СССР с
древнейших времен до наших дней: В 12 т. Т.1. М., 1966. С. 629).

³²  Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод и статьи Д.С. Лихачева. Под ред. В.П.
Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1999. С. 107.

³³   Там же. С. 98.

³⁴  ПСРЛ. Т.1. Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 503.

40

зомъ, не възмогутъ,..» ⁵ Летонисец, заметивший Гюряте, что соседи югричей и самоедов и есть те самые «людье закленении», приводит слова Мефодия о схож­дении гор и сотворении «медных врат» ночти полностью. Очевидно, с «медными вратами», которые «нечистые», по словам Мефодия, могут помыслить рассечь железом, ассоциируется «оконце мало» где-то в Приуралье, откуда местные або­ригены меняют меха на железо, о чем сообщил новгородец Гюрята Рогович.

Характерно, что в ряде списков «Откровения» «медные ворота» меняются именно на «железные». «... Царь же Александрь закова то место железными враты...»^{^^} «И повеле Господь Богъ северным горамъ соступитися ... и заковаша а враты железны»^{^}'. «Железные ворота» в отличие от «медных» - очень распро­страненный топоним, употребляющийся как название целого ряда ущелий и проливов и чаще всего относящийся к каспийскому городу Дербенту^{^^}.

Сюжет о «нечистых народах», положенный в основу христианского апок­рифа в IV-VII вв.^{^^}, имеет, как известно, античные корни. В русскую книжность он попадает через посредство переводных произведений - прежде всего, самого «Откровения», русских версий эллинистического романа об Александре Маке­донском^{^}", исторических сочинений Иосифа Флавия. В частности, у последнего в «Истории иудейской войны» рассказывается о нападении аланов, прорвавщих­ся через «выход», который «древле Александрь цесарь затвори железными вра­ты»"^*', на Армению. Аланы произошли «от печениженьска рода»"^*^, как пишет русский переводчик, демонстрируя тождество своего исторического сознания со взглядами летописцев, видевших апокалиптических «нечистых людей» то в по­ловцах, то в монголо-татарах, то в обитателях урало-сибирской тундры. В ин­терпретации Флавия и его русских переводчиков Железные ворота, как видим, находились на Кавказе, что полностью соответствует традиции.

³⁵  Тихонравов Н.С. Памятники отреченной русской литературы. Т. 2. М., 1863. С. 217.

³⁶  Там же. С. 259.

³⁷  Там же. С. 273.

³⁸  Мурзаев Э.М. Словарь народных географических терминов. М., 1984. С. 130; Штро В.А. Дер­
бент и Железные ворота в древнерусской литературе // Труды отдела древнерусской литературы.
Т.42. Л., 1989. С. 262-267.

³⁹  Словарь книжников и книжности Древней Руси. XI-XIV вв. Вып. 1. Л., 1987. С. 283.

⁴⁰  Истрин В. Александрия русских хронографов. Исследование и текст. М., 1893. С. 57, 94-95, 191;
Александрия. Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века / Изд. подг. М.Н.
Ботвинник, Я.С. Лурье, О.В. Творогов. М-Л., 1966. С. 248.

⁴¹   Мещерский Н.А. История иудейской войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М-Л.,
1958. С. 454.

⁴²  Там же. Ср. с. 108,530.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ
⁴¹                                                             БИБЛИОТЕКА

Впоследствии похожие известия, также приуроченные к Кавказу, приведет и первый западноевропейский путешественник по Сибири Джиованни дель Пла-но Карпини. «Люди, заключенные среди Каспийских гор, услышав, как гласит предание, крик войска (татарского, - К.А.), начали ломать гору, и, когда Татары возвращались туда в другое время, десять лет спустя, они нашли гору сломан­ною,..»"^*^ Комментатор сочинения Карпини предполагает, что легенда о племе­нах, заточенных за горным хребтом, восходит к временам походов Александра Македонского и является фольклорным отголоском действительно предприня­той его войсками попытки перейти через Кавказ"^*.

Однако в некоторых случаях каспийская локализация Железных ворот ста­новилась неявной, что давало позднейшим комментаторам простор для самых разных интерпретаций. Приведем примеры. Как известно, образ Железных врат присутствует в ряде русских летописей, где под 1032 г. читаем: «В лето 6540. Великий князь Ярослав поча ставити грады по Реи. И тогда уже Глеб изыде из Новагорода на железная врата, и опять мало их прииде»"^*^. «Въ лето 6540. Яро-славъ поча ставити городы по Руси. Того же лета Улебъ иде на Железные Врата из Новагорода, и вспять мало ихъ възвратишася, но мнози тамо ногибоша»"^*^. В летописях не уточняется, куда именно ходила дружина Улеба, поэтому в пауке длительное время ведутся споры о том, что означает эта летописная запись.

Еще В.Н. Татищев предположил, что новгородцы отправились куда-то па далекий северо-восток, в сторону югорских земель, «Новгородцы со Улебом хо­дили на Железныя врата, но бысть нещастие, побеждены были новгородцы от югдор»"^*^. Т.е. от югры, о которой в Повести временных лет рассказывал Гюрята Рогович, Примечателен тот факт, что Татищев вообще склонен объединятъ лето­писные сведения, принадлежащие Гюряте и помещенные под 1096 г., со статьей 1032 г. «...У нас же .,, новгородцы ... о Вратах Железных в гистории басню вне­сти не оставили, якобы в горах Пояса (т.е. Урала. - К.А.) за Печерою находятся люди заключены, а не имея железа, пролизывают те горы языками, и уже столь­ко пролизали, что рука проходит. О чем в Нестеровой летописи внесено 1032

⁴³   Путешествие в Восточные страны Джиованни дель Плано Карпини и Гильома де Рубрука / Ред.,
вступ. ст. и прим. Н.П. Шастиной. М., 1957. С. 42.

⁴⁴   Там же. С. 205.
'^*'ПСРЛ.Т.ЗЗ.Л., 1977. С. 34.

⁴⁶ ПСРЛ. Т. 9-10. М., 1965. С. 79.

42

ГОД»'^*. Таким образом, известия о Железных воротах летописной статьи 1032 г. объединяются в сознании историка с эсхатологическим сюжетом, изложенным в Повести временных лет под 1096 г. Урал при таком толковании оказывается эк­вивалентным далекой северной местности, где за «двема горама» были заключе­ны «нечистые народы», а Железные ворота меняют свою традиционную кавказ­скую локализацию на уральскую. По большому счету Татищев, объясняя зага­дочный летописный эпизод, возводит его к уже существующей сюжетно-мифологической схеме и вовсе не пытается обнаружить конкретно-историческую подоплеку событий 1032 г. Исторический факт рассматривается им сквозь призму готового литературного сюжета, а ученое толкование стран­ным образом становится продолжением мифологии.

Интересно, что Татищев со своими курьезными в научном плане предпо­ложениями был отнюдь не одинок. Аналогичная тенденция символически ото­ждествлять Урал с эсхатологической горной преградой присутствует в народной культуре, в устных рассказах уральских старожилов"^*'. Одну такую легенду запи­сал и опубликовал в своей книге «Кама и Урал» Вас. Ив. Пемирович-Данченко. Информатор этнографа сообщает ему предание о походе Ермака, встретившего в горах неожиданное сопротивление местных аборигенов. «До сих пор есть в нем («камени». - К.А.) пещеры малыя... А эти люди волшебные, клятые... Они досе­ле в камне хоронятся... Как в пещеру сойдешь - слышпо, промежду собой раз­говаривают в горе... гу-гу-гу гудят... Их, сказывают, Ермак многое множество побил; остальные заклялись и в гору ушли, так в горе и живут... <...> Дорвался Ермак до волшебных людей и давай их бить. Били-били - до самой ночи. А но­чью волшебные люди все своим колдовством в гору и попрятались. Они это так сделали, чтобы на время, а Ермак видел, скрозь кое место они в камень ушли, да на этом месте крест и высек. Так волшебные люди за этим крестом и сидят... Крепко! <...> Сам я видел холм этот - промеж: двух гор»^{^^}. В записанном Немировичем-Данченко предании есть все компоненты древней легенды о пленении «нечистых народов»: завоевательный поход с запада на восток, локализация неведомых противников в горах, их невнятный говор (ср. «и есть не

⁴⁷   Татищев В.Н. История Российская. Т.2. М-Л., 1963. С. 77.

⁴⁸   Татищев В.Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 224.

⁴⁹   Впервые на это обратила внимание В.П. Кругляшова. См.: Предания реки Чусовой / Сост. и авт.
ст. В.П. Кругляшова. Уч. зап. Уральского ун-та. Вып. 18. Свердловск, 1961. С. 17.

⁵⁰   Немирович-Данченко Вас. Ив. Кама и Урал (очерки и впечатления). СПб., 1904. С. 137-138.

43

разумети языку ихъ»), магическое заклятие места пленения, его расположение «промеж двух гор»^{^}. Вместе с тем мифологические корни этих мотивов пе пре­пятствовали их распространению и в академической среде,

В научном мире к гипотезе Татищева присоединились видные сибиреведы XIX в, А. Оксенов и И.В. Щеглов, посчитавшие летописную информацию свиде­тельством давних русских походов «к западным склонам Уральских гор» и даже к Сибири^{^^}. Более осторожно комментировали статью СМ. Соловьев и Н. Бар­сов. С их точки зрения. Железные ворота - это урочище на реке Сысоле недалеко от нынешнего Сыктывкара^{^}''. Были высказаны и иные мнения. Так, А.Н. Насонов считает, что Улеб ходил куда-то к Белому морю или в Двинскую землю^{^}"*, а В.А. Штро склоняется к более традиционной версии: по его мнению. Железные воро­та в данной летописпой статье, а также и в иных древнерусских произведениях — это Дербент на Каспии⁵⁵.

Традиция связывать Железные ворота с Уралом (и, как следствие, соответ­ствующим образом истолковывать, например, ту же статью 1032 г.) сложилась, как кажется, под непосредственным влиянием мифа о Железных вратах, защи­щающих христианское человечество от сил хаоса. Уральские горы со своей ре­путацией границы, рубежа словно перетягивают на себя древнюю эсхатологиче­скую легенду. Действительно, сюжетные ситуации, в которых задействованы Железные врата, в принципе тождественны по своей структуре. У Флавия из-за них прорываются аланы, они же скифы, и опустошают захваченные земли. Ос­вобождение «Иафетова племени» из-за Железных (медных) врат будет означать, по Мефодию Патарскому, конец света (повторим, что половцев XI в. и монголо-татар XIII в. русский летописец воспринимает именно в этом контексте). Столь

⁵¹    К.В. Чистовым отмечен типологический характер сюжета о плененных народах, о Гоге и Маго-
ге, его способность воскресать всякий раз, когда фольклорное сознание конструирует миф о дале­
кой земле. См.: Чистов К.В. Русская народная утопия. С. 352.

⁵²  Оксенов А. Сношения Новгорода Великого с Югорской землей (Историко-географический очерк
по древнейшей истории Сибири) // Литературный сборник / Под ред. Н.М. Ядринцева. СПб., 1885.
С. 438; Щеглов И.В. Хронологический перечень важнейших дат из истории Сибири: 1032-1882 гг.
Сургут, 1993. С. 16.

⁵³   Соловьев СМ. Сочинения: В 18 кн. Кн. 1. М., 1988. С. 206; Барсов Н. Материалы для историко-
геофафического словаря России. Географический словарь русской земли (IX-XIV ст.). Вильна,
1865. С. 73.

⁵⁴  Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. М., 1951.
С. 93.

⁵⁵   Штро В.А. Дербент и Железные ворота в древнерусской литературе.

44

же логичрюй в описываемом образно-событийном ряду представляется и гибель дружины Улеба в неизвестном месте, но также за Железными воротами в 1032 г.

Географическое значение слова «ворота» - это «проход, глубокое уще­лье»^{^^}, однако, думается, что па образ ворот в рассматриваемых текстах серьез­ное воздействие оказывают фольклорно-мифологические представления. Ворота - одна из наиболее символических частей архитектуры славянского жилища. Фольклор наделяет ворота значением границы между миром «своим» и «чу­жим», что влекло за собой совершение вокруг ворот разных магических дейст­вий. Наиболее типично осмысление этой ключевой в структуре дома архитек­турной детали - как места, где может находиться или через которое может про­никнуть во двор нечистая сила. По этой причине на воротах вывешивается ико­на, чертится крест, щели затыкаются крапивой (от ведьм) и т.д.^{^^} При этом в на­родной культуре обнаруживаются какие-то отголоски эсхатологического сюжета о Железных вратах. Так, «в русской молитве на сон грядущий в качестве оберега называются "железные ворота, аминем запертые"»^{^^}. Как известно, Александр Великий тоже по-особому запер «нечистых людей» в северных горах, помазав железные ворота «сунклитом». «Сунклитъ же бе такова вещь: ни железо его, ни огонь нeймeть».^{^^} Мотив магического запирания ворот («аминем», «сунклитом», крестом в преданиях о Ермаке) акцентирован во всех случаях.

Описание пространства, относящегося к категории «чужого» и находяще­гося за тем или иным символическим рубежом, вызывает к жизни в разных тек­стах в общем идентичную образность. Поэтому и «нечистые народы» Мефодия Патарского, и сибирские аборигены, обитающие за Уралом, предстают практи­чески в одинаковом виде.

⁵⁶  Мурзаев Э.М. Словарь народных географических терминов. С. 130.

⁵⁷  Славянские древности. Этнолингвистический словарь / Под ред. Н.И. Толстого. Т. 1. М., 1995.
С. 438-442; Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 118-119; Цивьян
Т.В. К семантике пространственных элементов в волшебной сказке (на материале албанской сказ­
ки) // Типологические исследования по фольклору. Сб. ст. памяти В.Я. Проппа. М., 1975. С. 203.

⁵⁸  Славянские   древности. Этнолингвистический словарь. Т.1. С. 439. Ср.; Русские заговоры и
заклинания: Материалы фольклорных экспедиций 1953-1993 гг. / Под ред. В.П. Аникина. М., 1998.
С. 168.

⁵⁹  Тихонравов Н.С. Памятники отреченной русской литературы. Т. 2. С. 259.

45

Ихже нечистоту видевъ Александръ. Ядеху бо                        ... Во истинну и скотом (не) уподобилися сии
всекъ нечистый видъ, и прочаа животна мръскаа                         людие, скот бо аще и безсловесно есть, Бо­
же и скврънна: комара и мухы, и зъмию, и                                 гомъ не веленно ясти ему и не яст зверя или
мрътвыя плъти извръгь младыихъ единаче не до                                   птицы, или траву сенну. Сии же человецы не
конца съвръшеныихъ, или образу своему имя-                     уподобишася сим, понеже Бога ... не ведающе
щихъ завръшено знамение. И не тькмо же скот-                                    ... Сыроядцы, зверина же и гадская мяса сне-
скыя, но и въсекъ видъ зверий нечистыхъ. Мрътъ-                                   дающе, скверна и кровь пияху, яко воду, от
вца же не погрибааху, но и техъ ядеху.                                                                       животных, и траву и корение едяху.

(Тихонравов Н.С. Памятники отреченной русской литерату-            (Литературные памятники  Тобольского архиерейского

ры. Т. 2. С. 217)                                                                                        дома XVII века. С. 22-23)

Таким образом, в летописном рассказе о Приуралье под 1096 г. тип воспри­ятия Камня представлен достаточно ярко. Включение Урала в контекст сюжета о «нечистых народах», «заклепанных» в горах, употребление топонима Железные ворота вне обычной для него связи с Кавказом определялось чрезвычайпой от­меченностью этой условной границы между Русью и таинственными северо­восточными землями.

Одним из ранних текстов об Урале и о территориях, располагающихся к востоку от него, является так называемый Югорский дорожник, созданный на рубеже XV-XVI вв. и дощедший до нас в составе «Записок о Московии» авст­рийского дипломата Сигизмунда Герберштейна, посещавшего Россию в 1517 и 1526 гг.^{^^} Дорожник подразделяется на две части. Первая включает в себя опи­сание реальных маршрутов к Уралу. Вторая состоит из легендарно-мифологических сведений о северных землях и народах. Герберштейн опирается на какой-то русский источник («Все, что я сообщил доселе, дословно переведено мной из доставленного мне русского дорожника» /160/), уделяющий достаточно много внимания Уральским горам.

Образность Югорского дорожника традиционна. Урал предстает в мону­ментально-гиперболическом виде. «За этой рекой (Печорой. - К.А.) простирают­ся до самых берегов (ее) высочайшие горы, вершины которых вследствие посто­янно дующего ветра совершенно лишены всякого леса и едва ли даже не травы» (161). Герберштейн считает, что это те самые горы, которые «представлялись древним Рифейскими или Гиперборейскими» (161). Характерно, что в это время в Европе появились скептические оценки непроходимости и величественности легендарных гор на северо-востоке. Включив Югорский дорожник в свои «За­писки», Герберштейн возразил скептикам: фантастические явления существуют

46

на далеком русском севере, а значит античные догадки о чудесных землях ги­перборейцев и прочем должны сохранять актуальность^{^}' . При этом особенно ва­жен мотив пронизывающего ветра, лишившего, но словам Герберштейна, горы на северо-востоке Руси всякой растительности. Данный мотив восходит, вероят­нее всего, к европейской географической мифологии средних веков, где он явля­ется фрагментом древних описаний Рифея. Так, на одну из карт рубежа VIII-IX вв. нанесено разъяснение названия Рифейских гор. «Рифейские горы ... названы от беспрерывного напора ветров, так как "рифен" по-гречески означает "на­пор"»⁶².

Дорожник доносит до нас целый ряд древних названий Урала: «Камень», «Каменный Пояс», «Большой Пояс» (157) и даже «Столп» (161). Понятие «пояс» здесь явно ключевое. О его происхождении и значении в науке нет единого мне­ния. Сложность интерпретации вызвана многозначностью самого слова, которое в древнерусском языке означало и деталь одежды, и уровни небесного устройст­ва^{^}^ Считается, что русские землепроходцы назвали Урал «Поясом» из чисто внешнего сходства горной системы с длинной и узкой лентой^{^}"*. Вместе с тем «пояс» — это и общий географический термин, обозначающий горный хребет. На это указал еще В.И. Даль, повторяют его толковапие и современные специали­сты^{^^}. Однако как Даль, так и ученые конца XX в. приводят единственный наи­более показательный и известный пример: это опять-таки «Пояс» или «Камен­ный Пояс» в значении «Урал»^{^^}. Паконец, этимологию слова «нояс» связывают с тюркским языковым влиянием: ороним Урал может восходить к тюркскому гла­голу со значением «опоясываться»^{^}'.

⁶⁰   Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 156-161. Далее ссылки на это издание приво­
дятся с указанием страницы.

⁶¹    Замысловский Е. Герберштейн и его историко-географические известия о России. СПб., 1884. С.
141-144.

⁶²   Чекин Л.С. Картография христианского средневековья. VIII -XIII вв. М., 1999. С. 78,216.

⁶³   Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 18. М., 1992. С. 91-92.

⁶⁴   Архипова Н.П., Ястребов Е.В. Как были открыты Уральские горы. С. 19.

⁶⁵   Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т.З. М., 1990. С. 376; Мурзаев
Э.М. Словарь народных географических терминов. С. 458.

⁶⁶  Там же. С. 579; Ср.: Алексеев В.Н., Дергачева-Скоп Е.И. Комментарий к «Истории Сибирской»
СУ. Ремезова // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М., 1989. С. 699.

⁶⁷  Матвеев А.К. Геофафические названия Урала. Краткий топонимический словарь. Изд. 2-е, пе-
рераб. и доп. Свердловск, 1987. С. 178; Замысловский Е. Герберштейн и его историко-геогра­
фические известия о России. С. 130; Ср.: Кальман Б. «Урал» // Уч. зап. ЛГУ. 1960. № 267. Сер.
филологических наук. Вып. 52. С. 34-35.

47

Между тем в своих собственных переводах русских названий Камня Гер-берштейн делает явный акцент на космологическом значении последних^{^^}. «По­яс мира или земли», «Пояс мира», «Cingulum mundi», - приводит свои варианты авс^ийский дипломат (161). Речь будто бы „дет о горном кряже, разделяющем всю землю. Действительно, такое представление о горах было достаточно рас­пространенным и касалось не одного только Урала,

В «Книге» Николая Спафария о его путешествии через Сибирь в Китай в 1675-1678 гг. описываются «яры», идущие вдоль берегов Иртыша, Оби и Томи. «... Город Тобольск построен на самом берегу Иртыша реки, на высоком месте, на яру, который яр превысокий есть. И тот яр начинается издалека, из степи, из пустого и неведомого места ... а сибиряне сказывают простым речением, что идет тот яр по всей земле, а именуют тот яр - Кряж... И то чудо немалое, что по реке Оби и Иртышу, и по Кете нет иной горы или холмов, но везде место ровное, опричь того яра Кряжа, который, будто пояс, проходит и расширяется по всех странах и разделяет реки и озера»^{^^}. Как видим, придание горной гряде (даже довольно небольшой) гиперболического мирового значения было возмож­ным. Причем не только в письменной традиции, но, очевидно, и в устных рас­сказах «сибирян».

Характерно, что в числе важных символов народной культуры особое место наряду с воротами занимает также и пояс. И опять-таки, как и ворота, пояс — де­таль одежды - наделяется семантикой границы, отделяющей верхнюю часть че­ловеческого тела (изоморфную вселенскому «верху» со всем обилием положи­тельных оценок) от телесного «низа», адекватного «инишному» миру, преиспод­ней и т.д. Одновременно пояс - характерный признак человека как такового. «"Беспоясными" и "бескрестными" изображались 12 лихорадок, русалки и дру­гие представители чужого мира, которые могли принимать человеческий облик, но отсутствие пояса и креста выдавало их чужеродность»^{^}". Как показал А.К. Байбурин, пояс в традиционной культуре - не только и, возможно, не столько часть одежды. Это важный символический атрибут со значением рубежа, грани­цы. В народной культуре граница всегда проходит между освоенной, позитивно

⁶⁸   Замысловский Е. Герберштейн и его историко-географические известия о России. С. 130.

⁶⁹   Спафарий Н.М. Сибирь и Китай. Кишинев, 1960. С. 38-39.

48

отмеченной «территорией» и враждебным миром хаоса. За «Большим Поясом», по Герберштейну, живут люди, осенью умирающие, а весной снова оживающие «наподобие лягушек» (160), Там за рекой Tachnin (река - один из наиболее рас­пространенных архетипов границы) «... живут люди чудовищного вида: у одних из них наподобие зверей все тело обросло щерстью, у других собачьи головы, третьи соверщенно лишены шеи и вместо головы у них грудь или (у других) длинные руки, но без ног» (160) и т.д. Подробно останавливаться на этих моти­вах Югорского дорожника нет надобности, они встречаются во множестве тек­стов и хорошо освещены в науке^{^}'. Монстры и химеры располагаются, с точки зрения средневекового человека, на границах обитаемой ойкумены. Одной из таких границ являются Уральские горы, за которыми, в «Сибирской земле», «быша вогнеждение зверем и водворение сирином», как выразились составители Синодика ермаковым казакам^{^^}. Этим восприятием Камня, как кажется, обу­словлена семантика ряда относящихся к нему названий. Понятия «пояса», «во­рот» содержат в себе множество смыслов, включая эсхатологические, что сооб­щает описаниям Урала в текстах средневекового периода особую смысловую перспективу.

В произведениях, созданных в XVII в. в самой Сибири, «уральская» тема также не обойдена вниманием. Ключевыми здесь являются уже процитирован­ные в начале работы слова Саввы Есинова, восходящие к «космографическому предисловию» более ранней повести «О Сибири»'^{^}. Этот фрагмент Есиповской летописи достаточно традиционен, он соотносится с мотивами предшествующих описаний Урала. Изображение гор гиперболично («...Камень превысочайщий зело, яко досязати инемъ холмом до облак небесных...»), подчеркнуто их погра­ничное назначение («...Тако бо Божиими судьбами устроись, яко стена граду ут-вержена»). В нескольких предложениях Саввой Есиповым и его предшественни­ками сформулирована очень продуктивная образная модель, которая затем отра-

⁷⁰  Байбурин А.К. Пояс (к семиотике вещей) // Из культурного наследия народов Восточной Евро­
пы. СПб., 1992. С. 6.

⁷¹   Водолазкин Е.Г. Всемирная история в литературе Древней Руси (на материале хронографиче­
ского и палейного повествования XI-XV веков). Munchen, 2000. С. 90-100, 213-232; Лотман Ю.М.
О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю.М. О рус­
ской литературе. СПб., 1997. С. 112-117; Плигузов А.И. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М -
Ньютонвиль, 1993.

⁷²   Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века. С. 13.

49

зится В целом ряде текстов, например, в «Уподоблении Сибирские страны» СУ. Ремезова, которое по праву считается одним из первых и наиболее ярких опытов поэтического воспроизведения русского Зауралья^{^}'*.

«Уподобление» написано СУ. Ремезовым в 1697-1698 гг. В нем автор раз­вивает и дополняет «уральские» мотивы ранних сибирских намятников.

Облежит гранию жилья околиых сосед вечное

Сих же царств Росийскаго и Сибирьские земли,                         основание превысокий Камень вкруг всю Сибир-

облежит Камень превысочайший зело, яко дося-                                 _{скую з}емлю. Судбами божиими устройся, яко

зати инем холмом до облак небесных, тако бо                                         _{стена ш} ^ад _тверд, верхи  имуще выше облак

Божиими судьбами устроись, яко стена фаду ут-                            досягающе до небес, отделяюще Сибирь от орд

вержена.                                                                               высотою и широтою и малопроходством степи и

(Литературные памятники Тобольского архиерейско^^ дома                                                    _{моря недоведомыми И} ненрохОДНЫМИ пути.

(Труды отдела древнерусской литературы. Т.21. С, 274)

Нетрудно заметить, что СУ. Ремезов усиливает мотивы, восходящие к на­чалу XVII в. Горы в «Уподоблении» «выше облак», у предшественников же СУ. Ремезова они «досязали» только «до облак». Автор «Уподобления» подчеркива­ет идею географической отделенности Сибири: рубежным характером обладают и горный хребет, и «малопроходные степи», и морские «непроходные пути». У Есипова нет ничего нодобного. Зато в «Уподоблении» упоминается об «ордах» -тех, вероятно, враждебных соседях, от которых «град тверд» должен защищать «мирного ангела» - Сибирь. Характерно в этой связи наблюдение Е.И. Дергаче-вой-Скоп, что даже пороки, такие как, например, мздоимство, мыслятся СУ. Ре­мезовым занесенными извне, «от пришлых»^{^}^ .

Есть в поэтических строках сибирского историка, географа и литератора важный мотив, свидетельствующей об утерянной позднее специфике восприятия Урала. Камень у автора «Уподобления» окружает («облежит») «вкруг всю Си­бирскую землю». «Се же Сибири округлость вечного основания камени до твер­ди конца не имать вкруг по наму^Р. В Есиповской летописи такая неожиданная для современного читателя и исследователя гипербола отсутствует, в начальном памятнике сибирского летописания глагол «облежать» употреблен скорее в зна-

⁷³ Об отношении летописи Есипова к повести «О Сибири» см.: Очерки русской литературы Сиби­ри: В 2 т. Т. 1. Новосибирск, 1982. С. 51-54.

См. публикацию памятника: Дергачева-Скоп Е.И. «Похвала» Сибири СУ. Ремезова // Труды отдела древнерусской литературы. Т. 21. Л., 1965. С. 266-274.

⁷⁵   Там же. С. 268.

⁷⁶  Там же. С. 272.

50

чении «разграничивать» («царств Росийскаго и Сибирьские земли»)^{^^}. Любо­пытная параллель географическим представлениям СУ. Ремезова имеется в пу­тевых заметках дипломатов раннепетровской эпохи Избранта Идеса и Адама Бранда, направленных в 1692 г. с дипломатической миссией в Пекин.

В конце своей части «Записок» Идее, отвлекаясь от деталей долгой и труд­ной дороги, дополняет сочинение каким-то подобием художественно-этнографических очерков Сибири. Главным образом он уделяет внимание жизни и быту сибирских аборигенов, а из элементов ландшафта его закономерно при­влекает Урал, или, как он его называет. Пояс, Хребтовые горы. Хребтовые горы мира. Особенностью их географического расположения является, по его мне­нию, охват всей Сибири с запада и юга (с севера и востока она ограничивается океанами, что осведомленному человеку конца XVII в. было уже прекрасно из­вестно). Таким образом, Урал оказывается едва ли не единственной сухопутной границей Сибири, действительно «словно град тверд» отделяющей ее от сопре­дельных «орд». Приведем в подтверждение этих слов фрагмент записок Идеса. «Теперь я обращусь к Поясу, или Хребтовым горам мира. Это каменные горы, которые в сечении, по точнейшим наблюдениям, образуют хребет, или пояс. Он берет свое начало от Печорского озера и тянется без всякого отклонения до об­ласти Верхотурья, куда входит Верхотурский Волок. Эти горы можно перейти только здесь. Отсюда Пояс идет мимо острога Утки до области уфимских татар, в горах которой берет свое начало река Уфа, а на восток текут реки Нитра, Туна и т. д. <...> Отсюда горы идут на юг, к калмыцкой границе. <...> Далее горы идут на восток, вдоль калмыцкой степи и границ Сибири, мимо двух озер. Из одного озера - Зайсана - берет свое начало Обь, из другого - Калькулан - Ир­тыщ. От большого озера Калькулан упомянутые Хребтовые горы вновь повора­чивают на юг, и здесь берет свое начало Енисей, впадающий в Татарское Ледо­витое море.

⁷⁷ См. лексикологическое толкование глагола «облежати», в том числе на материале комментируемого фрагмента из С. Есипова: Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 12. М., 1987. С. 71. Показательно, что идея отделенности России от Сибири и связанного с ней пограничного статуса Урала категоричнее выражена в тех вариантах Есиповской летописи, которые ассоциируются с протографом. Например, в Погодинском летописце читаем: "Суть же промеж Московскаго государства и Сибирские земли облежит Камень превысочайши..." (ПСРЛ. Т. 36. Группа Есиповской летописи. М., 1987. С. 129). Этого усиливающего смысл предлога "промеж" как раз и нет в тексте 1636 г. И это притом, что вообще Есипов стремится в основном украсить и распространить аскетическую стилистику начальных текстов (Ромодановская Е.К.

51

Как разветвляются эти горы по направлению к югу и как они кончаются. Еще южнее Пояс изгибается, идя лукой по направлению к северо-востоку и к югу. К северу идет он вдоль Енисея, а на юг - мимо озера Косогол, из которого берет свое начало река Селенга, впадающая в Байкальское озеро. Отсюда Пояс идет еще далее, до песчаной пустыни, в монгольскую землю, и после нескольких дней пути по этой пустыне покидает ее и опять продолжает свой путь на юг, вплоть до Великой китайской стены, и далее на восток, до Корейского моря»^{^^}. Вынужденно объемная цитата показывает, как Урал в восприятии европейского дипломата на русской службе словно «выходит» за пределы своего традицион­ного ареала, «вытягивается» сначала к югу, а потом, ассимилируя горные систе­мы Алтая и Саян, - к востоку вплоть до знаменитой китайской стены.

В своих сочинениях И. Идее, как и его современник СУ. Ремезов, апелли­руют к распространенному и зародивщемуся едва ли не в античные времена гео­графическому мифу'^{^}, дожившему до XIX столетия^{^^}, причем особый интерес представляет использование этих легендарных сведений С.У. Ремезовым в по­этической структуре его текста. Стремясь создать образ страны, отделенной от внешнего мира горными грядами («а от красавиц далече и особо, и се горами от­стоит, аки небо от земли, правыми пути»^{^}'), автор разъясняет задачу преграды: охрана, «брежение» Сибири. «Пастояще брежением нам по числу положен пре­дел ангел божиих повелением зиждителевым, отвсюду соблюдая округлости ея различными хранении християнскими орудии от належашх (так. - К.А.) всяких

тическую стилистику начальных текстов (Ромодановская Е.К. Сибирь и литература. XVII век. С. 196-197).

⁷⁸   Избрант Идее, Адам Бранд. Записки о русском посольстве в Китай (1692-1695) / Вступ. ст., пер.
и коммент. М.И. Казанина. М., 1967. С. 273-274.

⁷⁹   Слова С.У. Ремезова о монументальной горной гряде Б.П. Полевой соотносит с воззрениями на
«камень», идущий «кругом всея земли» и отраженный на ряде карт Сибири до С.У. Ремезова. По­
левой Б.П. К истории формирования географических представлений о северо-восточной оконеч­
ности Азии в XVII в. // Сибирский геофафический сборник. Вып. 3. М-Л., 1964. С. 227-228. При­
меч. 5. См. также: Ястребов Е.В. Уральские горы в «Чертежной книге Сибири» Семена Ремезова //
Вопросы истории естествознания и техники. Вып. 1 (38). М., 1972. С. 44-49.

⁸⁰   В 1829 г. путешествовавший по Сибири Александр фон Гумбольдт писал своему русскому по­
кровителю министру Е.Ф. Канкрину: «Прекрасные исследования и карты полковника Генса ...
дали мне ясное представление о последних ответвлениях большого горного пояса... Наши русские
карты не содержат в себе из этого еще ничего, а то, что они, как, например, большая карта внут­
ренней Азии Генштаба, показывают в виде горных цепей между Уралом и Алтаем поперек степи,
то оказалось фантазией охочих до гор топографов...У> (Гумбольдт А. Центральная Азия. Иссле­
дования о цепях гор и по сравнительной климатологии / Вст. ст. Д.Н. Анучина и В.А. Обручева.
М., 1915.C.CXVII).

⁸¹    Дергачева-Скоп Е.И. «Похвала» Сибири С.У. Ремезова. С. 272.

52

зол» . Одно из этих зол - то самое мздоимство, «ржа железная», источник ко-торого «в Сибири велий вред от пришлых в городехуР . Ниже художник вновь возвращается к знакомому нам образу. «Делица же Сибирь на многие части в розмере воздуха к востоку, к полудни и западу и вкруг всей высокие каменные горы, безводные пещаные и малопроходные степи и простые жаркие места»^{^}"*.

Как видим, географическая концепция тобольского картографа и литерато­ра отразилась в «Уподоблении» в качестве стройной системы очевидно симво­лических образов. Идеи «града», гор-стены, выступая в тексте в разнообразных сочетаниях, создают ощущение ограниченности и, как следствие, компактности, освоенности сибирской территории. Вероятно, коренному сибиряку СУ. Реме-зову было уже вполне чуждо восприятие края как открытого и безбрежного — и в этом смысле аморфного и бессодержательного — пространства. Отныне каждая часть Сибири семантизируется. Это, в сущности, и является основной задачей СУ. Ремезова - автора «Уподобления».

Карта Зауралья сравнивается им с человеческим телом. Этот древнейший прием осмысления территории, восходящий еще к ранней античности^^ , а затем не раз появлявшийся у средневековых европейских географов , позволяет Се­мену Ремезову последовательно выстроить целую систему иносказательных со­ответствий городов и местностей Сибири различным частям тела и деталям оде­жды человека - от головы, окруженной сиянием и увенчанной короной, до «теп-лостной шубы» (Колыма) и «опорной трости» (Нерчинск). «Правая нога — крас­ный сапог, пространная слава — Лена с жильем. Шуяя с сапогом — сословие Ман-газея с ясаком... Теплостная шуба - Колыма до гиляк. Златая одежда - Иркуц-кой... Опорная трость — Нерчинской со свойствы. Обереж тверда и недреманный караул - Красной яр и Кузнецк. Булатный лук - сибирский нрав. Во все страны летячая стрела - тоболяк езда»^{^}'.

Географические воззрения автора совершенно органично сочетаются в дан­ном тексте с мотивами нарождающегося регионального самосознания, в струк-

⁸²   Там же.

⁸³   Там же. С. 273.

⁸⁴   Там же. С. 274.

⁸⁵   Ср.: Ельницкий Л.А. Знания древних о северных странах. М., 1961. С. 51.

⁸⁶  Мельникова Е.А. Образ мира. Географические представления в Западной и Северной Европе. V
- XIV века. М., 1998. С. 4,184.

⁸⁷   Дергачева-Скоп Е.И. «Похвала» Сибири СУ. Ремезова. С. 273.

•

53

туре которого большую роль играет мотив границы, а также принцип семиоти-зации территории, в результате чего каждая из ее частей обретает неповторимый лик.

Вернемся к ландшафтной топике, заданной начальными текстами сибир­ской летонисной традиции. Как видим, у СУ. Ремезова изначальная образная модель поэтически дополняется, усиливается ее гинерболизм, отчетливее звучат идеологические смыслы (граница, рубеж и т.д.). Через некоторое время в его творчестве данная стилистическая конструкция вновь будет использована для художественного воспроизведения образа Алтая - ее универсальность, таким образом, станет еше заметнее. В пояснениях к Чертежной книге Сибири знаме­нитый картограф пишет: «К тому лее славный Алтай Камень имущему верх до-сязати выше облак, и путь имушему косогоры возхождения в верх неделю, та-кож и нисхождение неделю, безводно искони Богом создан во основании главою всех великих рек Иртыша, Оби, Енисею, Селенги, китайской Корги, индейской Ганга, и калмытских в наличии многих рек.. .»^{^^}

Другим автором, в творчестве которого эхом откликнулись мотивы Еси-повской летописи, и кто, подобно СУ. Ремезову, разнообразил географическую референцию ее «уральского» фрагмеш-а, стал протопоп Аввакум.

Коммептаторы «Жития» Аввакума допускают его знакомство с произведе­нием тобольского дьяка, состоявшееся, вероятно, в 1663-1664 гг., когда опаль-

СО

ный протопоп зимовал в Тобольске^^ . Аввакум уделяет большое внимание «гор­ной» теме, однако традиционная гиперболическая образность сопутствует в «Житии» не только и не столько описаниям Урала. Она распространяется на всю Сибирь, нревращая восточные «украины» России в своеобразную горную стра­нy^{^°}. Как раз Урал протопоп будто бы и не замечает. «Таже послали меня в Си­бирь в ссылку 3 женою и детми. <., .> До Тобольска три тысячи версть, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пyти»^{^^} - вот и все, что сказано о пересечении границы Руси и Сибири. Зато горы в районе Ангары и Байкала воскрешают в сознании Аввакума «уральский» фрагмент первой главы

⁸⁸  Ремезов С.У. Чертежная книга Сибири (Приложение). СПб., 1882. С. 9.

⁸⁹  Пустозерский сборник. Автографы сочинений Аввакума и Епифания / Изд. подг. Н.С. Демкова,
Н.Ф, Дробленкова, Л.И. Сазонова. Л., 1975. С. 237-238.

⁹⁰  О художественной природе «сибирских» пейзажей в «Житии» Аввакума см.: Демин А.С. О ху­
дожественности древнерусской литературы. М., 1998. С. 55-85.

54

Есиновской летониси. «Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову»^{^^}. «Около его («Байкалова моря», -К.А.) горы высокия, утесы каменныя, и зело высоки, - дватцеть тысящъ верстъ и больши волочился, а не видал нигде таких горъ»^{^^}. Аввакум не географ, не исто­рик Сибири (как С. Есипов или СУ. Ремезов), не землепроходец. Уральский хребет в качестве знаковой единицы ландшафта, очевидно, им не рассматривал­ся. Поэтому для него величайшие горы - это не легендарный Камень, а «утесы» в Прибайкалье. В данном случае важно то, как образная модель, изначально свя­занная с конкретным пространственным ареалом, обретает независимость от не­го и начинает свободное сушествование. «Уральская» топика постепенно стано­вится элементом местного колорита в многочисленных прозаических и поэтиче­ских описаниях Сибири, повторяясь в них с регулярностью, граничащей с навяз­чивостью.

«Здесь Сибирь: ее картины / Омрачают светлый взор; / Всюду тянутся вер­шины / Обнаженных, диких гор»^{^^}, - поэтические оценки такого рода (процити­рованная принадлежит герою стихотворения А. Кузмина «Странник»), вклю­чающие в себя и ряд других стереотипов местного колорита (прекрасная тузем­ка, общество ссыльных, снега и морозы и т.д.), буквально наполняют произведе­ния «на сибирские темы» начала XIX в. «Разнообразна природа твоя, Сибирь пространная! Различны и племена народов, тебя населяющих! Там гранитные горы, возвышаясь до облаков, красуются под снеговыми покрывалами», - имен­но с этих слов начинает свою «сибирскую повесть» «Посельщик» (1834) Н.С. Щyкин.^{^^} «Гранитные горы» оказываются первым образом в числе других, ха­рактеризующих Сибирь. Исследуемые мотивы довольно статичны и со сменой литературных эпох претерпевают мало изменений.

«Я из той земли, где горы / Тонут в белых облаках / И извилисты, как змеи, / Расползаются в степях», - это уже строки Н.М. Ядринцева из его стихотворе­ния «Родина» (1872)^{^^}. Причем, вероятнее всего, перед нами непосредственный отклик на темы произведепий XVII в. Ядринцев хорошо знал как сибирские ле-

⁹¹   Пустозерский сборник. Автографы сочинений Аввакума и Епифания. С. 26.

⁹²  Там же. С. 29.

⁹³   Там же. С. 42.

⁹⁴  Енисейский альманах на 1828 год. М., 1828. С. 36 второй пагинации.

⁹⁵   Восточная Сибирь в ранней художественной прозе / Сост. А.В. Гуревич. Иркутск, 1938. С. 40.

55

тописи, так и «Житие» Аввакума' и, видимо, заметил и использовал типичную для этих текстов ландшафтную топику. Ср. у Аввакума: «Горы высокие, дебри непроходимые; утес каменной яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову. В горах-тех обретаются змеи великие...» Сближение «змей» и «гор» в одном из сибирских эпизодов «Жития» Аввакума вполне могло повлиять на Ядринцева-поэта. Примечательна в этой связи композиционная организация стихотворения «Родина». Вслед за горами Ядринцев перечисляет и другие «атрибуты» Сибири: ее реки, пушные богатства: «Я из стран, в которых соболь / С давних пор ведет свой род. / Где лисица с горностаем / Драгоценный мех дает»''. Разумеется, на­званы «олень», «бобер», «малахиты» в земных недрах - Ядринцев включает в свой текст почти весь набор специфически «сибирских» образов-знаков. Они хо­рошо знакомы массовому читателю по литературе путешествий, по экзотиче­скому хронотопу романтической поэзии и т.д.

Между тем сам принцип описания Сибири через перечисление ее наиболее характерных качеств (а именно к такому приему прибегает Ядринцев в стихо­творении «Родина») далеко не нов в литературе. А.С. Демин указывает на анало­гичную организацию рассказов протопопа Аввакума о Сибири. «Чем больше пе­речень, тем шире кажется пространство»^{^^}". «Гуси и утицы», «орлы, и соколы, и кречаты» создают, по мнению А.С. Демина, особую «густоту» пространства в «Житии» Аввакума'. Исследователь отмечает при этом, что описание ланд­шафта посредством перечисления отдельных его черт восходит к древнерусской делопроизводственной литературе и к многочисленным хождениям'"^{^}. Таким образом, стихотворение Н.М. Ядринцева «Родина» обнаруживает определенную близость к средневековым текстам, посвященным сибирской теме. Аналогии просматриваются в сфере образности и композиции.

Приведем еще несколько примеров стереотипных поэтических клише тако­го рода. В стихотворении И.В. Федорова-Омулевского «Счастливый сон» (1883) есть прямая перекличка с исходным «горным» образом Есиповской летописи.

⁹⁶  ЛНС. т. 5. Новосибирск, 1980. С. 175.

⁹⁷  См. его ссылки на указанные источники: ЛНС. Т. 5. С. 22; Письма Н.М. Ядринцева к Г.Н. Пота­
нину. Письмо от 19.06.1873 г. // Сибирские записки. 1918. № 4. С. 51.

⁹⁸  Пустозерский сборник. Автофафы сочинений Аввакума и Епифания. С. 29.

⁹⁹  ЛНС. Т. 5. С. 176.

¹⁰⁰   Демин А.С. О художественности древнерусской литературы. С. 56.

¹⁰¹    Там же. С. 79.

56

«Громады гор теснилися вдали; / Их снежные причудливые цепи / Шли в обла­ка; с хребтов, шумя, текли / Потоки вод на бархатные стени»^{^}''^. Ср. у Саввы Есипова: «Из сего же Камени реки многия изтекоша, ови поидоша к Росийскому царству, ови же в Сибирьскую землю»'^{*^}'*. Омулевский варьирует этот образ, ис­пользуя его не единожды. «Далекая суровая страна, / Где ввысь идут заоблачные горы, / Где необъятная для глаза ширина / Гигантских рек приковывает взо-ры»¹⁰⁵.

Сибирские поэты, стихи которых опубликованы в известных сборниках «Сибирские мотивы» (1886) и «Отголоски Сибири» (1889), продолжают разви­вать данную тему. В.М. Михеев пишет: «И стоят таинственны и строги, / В се­ребре и сумраке леса; / А за ними горные отроги / Алтарями входят в небеса»'^{°^}. У Сретенского читаем: «Выси твои, с очертаньями смелыми, / снежными шап­ками в небо ушли»'^{°^}. Получил развитие и исключительно репрезентативный па­раллелизм гора / стена, восходяший к летописи Есипова. Ср. у А.Е. Новоселова: «Нерукотворными громадами тянулись горные хребты, и не было конца им. Они

108

поднимались то выше, то ниже, замыкая дали тесными рядами стен»    .

Особая разновидность анализировавшихся выше мотивов содержится в Толстовском списке Строгановской летописи. Исходным образом здесь является то же описание Урала, в котором, однако, составители текста делают несколько иные акценты. «Чюдо ново промысломъ всестроящаго Бога в Сибирской земли вода камень твердь разкопа и разлома и пройде сквозь его яко трубою, и по ка­мени растяху древне велие, высокое, красное, хорошее, кедри и певги ливания и всякое древне творящее плодъ, ими же верхами досязати до облакъ небесныхъ; в сихъ же лесахъ зверие всякия дивии: овии же подобии в снедение человекомъ, инии же на украшение ризное...»¹⁰⁹ Здесь, как видим, вместо гор, уходящих вершинами в облака, появляются деревья, «досязающие» «до облакъ небес­ныхъ». При этом автор перечисляет кедры, «певги ливания», т.е. средиземно­морскую сосну, южное дерево, как-то связанное с добычей ладана («Ливана») и

¹⁰²   Там же.

¹⁰³   Федоров-Омулевский И.В. Избранные стихотворения. Хабаровск, 1961. С. 63.

¹⁰⁴   Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века. С. 20.

¹⁰⁵   Федоров-Омулевский И.В. Избранные стихотворения. С. 33.

¹⁰⁶   Отголоски Сибири. Сб. стихотворений разных авторов / Под ред. И. Брута. Томск, 1889. С. 45.

¹⁰⁷   Сибирские мотивы / Издание И.М. Сибирякова. СПб., 1886. С. 19.

¹⁰⁸   Новоселов А.Е. Беловодье. Повести, рассказы, очерки. Иркутск, 1981. С. 103.

57

часто упоминающееся в одном ряду с кедром и кипарисом"". В пейзажные зари­совки Сибири последующих лет отголоски этого мотива будут включаться не один раз, причем в ряде случаев особенно обыгрываться будет параллелизм кед­ра - кипариса.

Так, П.А. Словцов в своих «Письмах из Сибири 1826 года» пишет о горных хребтах в Якутии следующее: «Леса, которыми хребты покрыты, вообще хвой­ные: кедр, сосна, ель, лиственница и пихта; последнюю очень можно бы сибиря­ку называть северным кипарисом» (курсив П.А. Словцова. — К.А.). Характерно, что сразу же появляется и религиозная тема. «Вид сих лесов издали мрачен, но вблизи довольно зелен, и Тот, Имя же вся быта (имеется в виду Бог, курсив П.А. Словцова. - К.А.), благоволил насадить для зрения жителей вечную весну среди зимы, едва не вечной»'". Закономерно было бы предположить, что вы­строенный Словцовым образный ряд, включающий в себя перечисление сибир­ских деревьев, отождествление одпого из них с кипарисом, упоминание при этом о Боге, навеян знакомством автора со Строгановской летописью, тем более что чуть ниже приведенного эпизода знаменитый историк обращается непосредст­венно к критическому разбору текста летописи, отмечая ряд его фактических не­точностей"^{^}. При этом, однако, Словцов подвергает анализу список, изданный в 1821 г. Г.И. Спасским, в котором приведенный «древесный» эпизод отсутствует. Значит, прямого влияния на образный строй «Писем из Сибири» Словцова Стро­гановская летопись оказать не могла. Между тем символическое сближение си­бирского кедра и ливанской сосны регулярно встречается как у самого Словцо­ва, так и у его последователей. Спустя некоторое время после издания «Писем из Сибири», в «Прогулках вокруг Тобольска» (1834) историк вновь обратился к анализируемому мотиву. «Вон знакомые благородные кедры, прекрасно с про­синью зеленеющие. Они осеняют ныне алтарь храма, некогда бывшего жили­щем добродетельного Варлаама. Сродники Ливанской фамилии, удивительно как они поражают образцовою прямизною, которую неуклонно удерживают во

¹⁰⁹    Сибирские летописи. СПб., 1907. С. 59-60.

¹¹⁰    Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 8. М., 1981. С. 231-232; Словарь русского языка XI-
XVII вв. Вып. 14. М., 1988. С. 183.

¹¹¹    Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999. С. 13.

¹¹²    Там же. С. 32-35.

58

все времена года...»"^{^} Даже если исключить прямое влияние Строгановской ле­тописи на образность текстов Словцова, частотность мотива закономерно пред­полагает наличие каких-то неизвестных нам связующих звеньев между средне­вековыми воззрениями на сибирскую флору и обработками этой темы в XIX в.

Вскоре после Словцова указанная последовательность мотивов в значи­тельно расширенном и эмоционально украшенном виде появляется в очерке А. Шидловского «Ночь на Байкале» (1835). «Там, на вершинах огромных хребтов, прозябают исполинские лиственницы и сосны, посмеиваясь векам и бурям...»''"* «Исполины красуются на хребтах исполинов (т.е. гор. - К.А.), дерзновенно за­глядывают в облака — святилище громов и бурь, попирают тучи и возносятся к небу... Но час их не дремлет! Червь подтачивает корни их, бури срываются с мо­ря, гроза сходит с неба - и надменные, пытливые главы вечно зеленеющих испо­линов послушно склоняются долу...»"^{^} «...Прислушайтесь к таинственному го­вору дремучих лесов, вечных свидетелей стихийной борьбы... Неужели в них нет очарования, нет гармонии, нет жизни?.. Что кипарис и что пихта? - Два символа смерти - смерти человека и смерти земли! Кто из них выше?..»"^{^} Ас­социация пихты (кедра, лиственницы и т.д.) с кипарисом в таком религиозном или религиозно-романтическом контексте восходит, по-видимому, к распро­страненному в христианской культуре убеждению, что крест, на котором был распят Христос, «сделан из четырех деревьев стран света - кедра, кипариса, оли­вы и пальмы»"'. В таком случае в понимании «уральской» зарисовки Строга­новской летописи и аналогичных ей позднейших пейзажных мотивов возникает новая смысловая перспектива. Сибирский пейзаж оказывается не просто разроз­ненными топографическими наблюдениями, он приобретает черты ценностного и символического характера.

Вообще надо сказать, что как в Есиповской, так и в Строгановской летопи­си характеристики Сибири до прихода русских отличаются определенной двой­ственностью. С одной стороны, средневековые авторы настойчиво подчеркива­ют варварство местных «сыроядцев», что совершенно типично для древнерус-

¹¹³       Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. М., 1834. С. 94-95.

¹¹⁴       Восточная Сибирь в ранней художественной прозе. С. 114.

¹¹⁵       Там же.

¹¹⁶       Там же. С. 117.

¹¹⁷       Топоров В.Н. Крест//Мифы народов мира: В 2 т. Т.2. М., 1982. С. 13.

59

ских оценок чужих земель. С другой стороны, в описаниях Сибири обнаружива­ются мотивы прямо противоположные. Так, летопись Строгановых вводит в уральский пейзаж знаковую в христианском контексте тему «певга», считавше­гося наряду с кипарисом крестным деревом. В аналогичном фрагменте у Саввы Есипова читаем: «На сем же Камени ростяху дереве различное: кедри и проччая. <...> Много же и сладкопесневыя птицы, паче же и многоразличный травный цветы. <.. .> И бысть реки пространыя и прекрасныя зело, в них же воды слад­чайший и рыбы различьныя множество»^{^*^}. Похожие мотивы, связанные с темой изобилия и роскоши природы, встречаются в древних описаниях рая. Приведем в качестве примера апокрифическое «Сказание отца нашего Агапия», по сущест­ву являющееся видением райских земель. «И обрете (Агапий. - К.А.) ту древа различьна, и цветы цвьтуща различьны, и овоща различьны, ихъ же не виде никъто же николи же. Седяху же пьтице на древехъ техъ, различьны имуща одежда <...> и различьными красотами и пьстротами украшены. <...> ...Песни же ихъ и слава велика, ако яже никъто же слышалъ на семь свете ни видети имать»"^{^}. Близость мотивов в данном случае носит скорее всего типологический характер и определяется родством восприятия далеких, манящих к себе земель. В этой же связи, думается, можно рассматривать и параллелизм Урала-стены («стена граду утвержена»), который, как мы видели, заявлен в Есиновской летописи и особенно акцешпрован СУ. Ремезовым в «Уподоблении Сибирские страны». «Уходящая нод облака стена-ограда» является, по мнению М.В. Рожде­ственской, одним из элементов описания Святой земли, образ которой, вообще говоря, спроецирован на образ рая'^{^}". Уже упоминавшийся Агапий на своем пу­ти в рай также, «шьдъ много обрете стену яже стоить до небесе»'^{^^} Характерно, что стена в средневековых видениях рая может заменяться опять-таки горами. В широко известном послании новгородского архиепископа Василия Федору Тверскому о рае Василий Калика пишет, что «...то место святаго рая находилъ Моиславъ-новгородець и сын его Ияков». Корабли их «долго носило море вътромъ, и принесло ихъ к высокымъ горамъ. И ведеша на горе той написанъ

¹¹⁸    Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века. С. 19-20.

¹¹⁹   Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 156.

¹²⁰    Рождественская М.В. Образ святой земли в древнерусской литературе // Иерусалим в русской
культуре. М., 1994. С. 11-12. Подробнее о литературной и живописной иконографии рая см.: Аве-
ринцев С.С. Рай // Мифы народов мира: В 2 т. Т.2. М., 1982. С.363-366.

60

деисусъ лазорем чюднымъ и велми издивленъ, наче меры, яко не человечьскыма рукама творенъ, но божиею благодатью». «А на горах техъ ликованиа многа слышахуть, и веселия гласы поюща»'^{^^}. Не случайны, но-видимому, ссылки си­бирских летонисцев в соответствующих энизодах на «Божий судьбы», утвер­дившие Камень-стену, «вечное основание», отделяющее Сибирь от внешнего мира.

Указанные особенности восприятия Сибири, нредставленные в «уральских» разделах текстов XVII в., являются, очевидно, древнейшими свидетельствами не раз отмечавшейся двойственности сибирского литературного нейзажа'^{^^}, совме­щавшего в себе нротивоположные оценки - от ужаса неред чужим и неведомым миром до утопических надежд на «обетованную землю». Анализ «горной» топи­ки позволяет исследователю увидеть данную закономерность. «Уральская» тема, включающая в себя статичный набор мотивов (деревья или вершины утесов, восходящие к небу, стекающие с них реки и т.д.) и являющаяся важным элемен­том поэтики местного колорита в текстах о Сибири, обязана своим происхожде­нием средневековой книжности. Появившись в первых географических описани­ях Уральского хребта, она со временем расширяла сферу своего бытования (это мы наблюдали у Аввакума) и преврашалась в набор нодчас клишированных, но вместе с тем очень продуктивных образов литературы последующих эпох.

Литературно-публицистическая деятельность сибирских областников вто­рой половипы XIX в. позволяет говорить об их пристальном внимании к симво­лике Уральских гор. Так, согласно планам Н.М. Ядринцева, действие программ­пого романа «Тайжане» должно было начинаться на Урале'^{^}"*. Этот замысел мог родиться под влиянием очерка Н.М. Ядринцева «На чужой стороне» (1872), ко­торый также именовался «рассказом», «повестью» и даже «романом». Действие

¹²¹    Памятники литературы Древней Руси. XII век. С. 158.

¹²²    Памятники литературы Древней Руси. XIV - середина XV века. М., 1981. С. 46.

¹²³    Курдина П.П. У истоков поэтики сибирского пейзажа в русском романтизме // Литература Си­
бири. История и современность. Новосибирск, 1984. С. 19-41. Амбивалентное восприятие Сибири
было присуще, например, ссыльным польским повстанцам XIX в., видевшим в ней не только ин­
фернальное место кары, но и спасительное пространство, отдаленное от европейской России, по­
глотившей Польшу, и в этом смысле воспринимавшееся ими как утопическая альтернатива импе­
рии. См. об этом в работе: Михаляк Я. Прощание у «могильного камня надежды». Уральская гра­
ница в воспоминаниях поляков, сосланных в Сибирь // Сибирь в истории и культуре польского
народа. М., 2002. С. 108-113.

¹²⁴   Потанин Г.Н. Тайжане. Историко-литературные материалы / Сост., предисл. и прим. Н.В. Се­
ребренникова. Томск, 1997. С. 84. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием
страницы.

61

очерка начинает разворачиваться «на дороге между Екатеринбургом и Пермью, на перевале Уральского хребта...» (202) Здесь Камень нредстает неред нами в своей издавна привычной роли - в роли границы, рубежа. Эпиграфом к первой главе повествования Ядринцев делает всего пять слов: «Еврона — Азия. Надпись на Урале» (202). Отмечено также существование «монумента на Урале» (211), являющего собой символическую границу между Европой и Азией. Ядринцев не прибегает в данном случае к гинерболизированному описанию самого хребта (вершины, покрытые снегом и уходящие в облака и т.д.), однако «пограничная» функция Урала подчеркивается им неоднократно. Для героев очерка (а это аре­станты, идущие этапом в ссылку) Урал - рубежная линия, за которой «Сибирь, то есть почти смерть» (210).

Восприятие рубежной функции Уральского хребта не просто сообщено Ядринцевым персонажам очерка, оно свойственно и самому автору. В автобио­графическом эссе «На чужбине (Из исповеди абсентеиста)» (1883) он цитирует собственную дневниковую занись, сделанную при выезде из • Сибири: «...переправа через Обь, Иртыш, последний обоз, последняя сибирская деревня, Урал, прощанье с памятником, отделяющим Азию от Евроны, последние кину­тые "слеза и роза"»'^{^^}. Очевидно, что Ядринцев действительно видел в Ураль­ских горах символическую линию, за которой простиралась «не Сибирь», т.е., с его точки зрения, «не родина». Ясное представление о западной границе своей «страны» является очень важным для Ядринцева-областника: оно делает воз­можным осмысление Сибири как относительно компактной, ограниченной есте­ственными рубежами территории.

Это было тем более актуально, что в период, предществовавший областни­честву, восприятие сибирского пространства было, по существу, аморфным: Си­бирь могла казаться совокупностью не связанных между собой небольших ост­ровков культуры посреди безбрежной пустыни. В этом случае в текстах мог воз­никать акцент на собственной маленькой территории, противопоставленной да­же соседним сибирским областям. «Мы довольны Ангарою, — писал один из ав­торов-иркутян 30-х годов XIX в., - нас веселит шум ее, мы пленяемся отлогими и красивыми берегами, очаровательными и нрелестными окрестностями ее. Мы

¹²⁵ ЛНС. Т. 4. С. 129.

62

не завидуем обитателям величавой Волги, красноречивого Урала, изобильного Енисея»'. Между тем областниками предлагалась принципиально иная кон­цепция сибирского ландшафта, воспринимавшегося прежде всего как целост­ность. В «Сибирских литературных воспоминаниях» (1884) Ядринцев писал: «В Петербурге картина сближения разных представителей окраины имеет в себе не­что особенное. Немудрено, что томич льнет к томичу и иркутянин к иркутяни­ну... но весьма любопытно было видеть, как соединялись представитель Кам­чатки, якут с тоболяком, забайкалец с омским казаком, бурят с томичом и чувст­вовали, что у них бьется одно сердце»'^{^^}. Уральский хребет со своим давним предназначением служить западной границей всей Сибири способствовал ос­мыслению региона как единого ландшафта, препятствуя фрагментации его вос­приятия.

Вернемся к очерку «На чужой стороне». Важной составляющей его сюжета, как мы уже отметили, является переход партии ссыльных из России в Сибирь. Надо сказать, что психологические ощущения человека, перемещающегося из своего пространства в иное, незнакомое, издавна интересовали Н.М. Ядринцева и Г.Н. Потанина. Областнические тексты (как художественные, так и публици­стические) дают нам множество примеров особого внимания авторов к этой те­ме'^{^^}. Приведем выдержку из письма Ядринцева к Потанину от 16 августа 1872 г., хронологически и идейно примыкающего к анализируемому очерку. Речь в письме идет о проблеме колонизации, волновавшей областников в течение всей их деятельности. Ядринцев говорит о негативном влиянии «колонизаторов» на «туземцев». «Наконец, психические потрясения и гнетущие аффекты, как ре­зультат завоевания и нереселения из родных местностей в другие, гораздо силь­нее и смертоноснее влияют на дикаря, чем на человека цивилизованного.

¹²⁵ Цит. по: Азадовский М.К. Очерки литературы и культуры Сибири. Иркутск, 1947. С. 102. ¹²⁷лист.4. С.298.

¹²⁸ Тема Урала как границы, создающей ощущение «культурно-псхологической дистанции» между Сибирью и Россией, была рассмотрена в статье Н.Е. Меднис, посвященной творчеству В.Г. Коро­ленко (Меднис Н.Е. Сибирские рассказь! В.Г. Короленко в контексте русской литературы и куль­туры XIX века // Сибирские страницы жизни и творчества В.Г. Короленко. Новосибирск, 1987. С. 54-63). Исследовательница соверщенно справедливо отмечает: «Оппозиция "свое - чужое" актуа­лизировалась в сознании человека, пересекавщего Уральский хребет, несмотря на то, что логиче­ски он понимал: все это, по ту и по эту сторону Урала, единая территория России. Культурно-психологический стереотип в данном случае неизменно оказывался сильнее логики» (С. 55-56). Активная вовлеченность этого «стереотипа» в поэтику областнической литературы объясняется похожими обстоятельствами: иррациональная идея сибирской «отдельности» представлялась си-

63

Стэнли, ездивший отыскивать Левингстона, говорит, что он был свидете­лем торга неграми в Африке: эти негры, как только удалялись из родных мест и перевозились за реку, которая была границею их отечества, впадали в отчаяние и страшную тоску. Некоторые хватались за сердце и умирали мгновенно. Это пси­хический аффект, вызванный разлукой с отечеством, о котором цивилизованный космополит не имеет никакого понятия»'^{^^}. В очерке «На чужой стороне» нема­ло аналогичных эпизодов. «...С разбитым отчаянием сердцем, стоит теперь этот путник на границе Сибири.

Приходится вдобавок расстаться и с Россией. То сознание, которое он от­далял, которое он душил в себе и развлекал всеми силами, стало перед ним ясно. Развязка незаметно приблизилась. Наступает минута - последний раз пересту­пить родную землю. Смутное и таившееся чувство потери отечества навсегда, не выступавшее еще с полною силою, в настоящий момент нахлынуло разом со всею своею болью и дало себя почувствовать. Приходилось вырывать из сердца глубочайшую привязанность для человека; Торжественная минута прощания приближалась.

С таким чувством стоял ссыльный у монумента на Урале, отделяющем Ев­ропу от Азии» (210-211). На протяжении всей первой главы очерка Ядринцев подробно описывает арестантский ужас от выхода за пределы России и пересе- ■ чения Урала. При этом в последующих главах своего произведения автор, как настоящий областник, пытается доказать, что Сибирь вовсе не так страшна, что в ней вполне можно жить. Тем не менее он понимает, что бегство ссыльных на­зад, в Европейскую Россию, неизбежно. Не случайно Ядринцев сравнивает бро­дяжество беглецов-арестантов с миграцией маленьких зверьков, которые «со­вершают свои переселения, гонимые ... инстинктом...» (261)

Итак, для осужденных на ссылку земля за Уралом — заведомо чужая, враж­дебная территория, «какая-то темная ужасающая пропасть с одной яркой надпи­сью: "Сибирь"» (209). Нарочитое внимание Ядринцева к оценкам такого рода говорит о важности идеи границы в творческом сознании самого писателя-областника.

бирским регионалистам на первых порах их деятельности привлекательнее неумолимой логики

государственного единства.

¹²⁹ Письма Н.М. Ядринцева к Г.Н. Потанину. Красноярск, 1918. С. 86. Письмо от 16 авг. 1872 г.

64

Подведем первые итоги. Мы проанализировали ряд закономерностей художественного осмысления Урала в текстах, связанных с Сибирью. В позднее средневековье Камень - прежде всего граница, за которой располагаются неиз­веданные земли. Рубежный статус хребта предполагает гиперболизацию и ми­фологизацию его описаний. Показательно, что первые русские известия об Ура­ле, находящиеся в Повести временных лет под 1096 г., совмещают в себе наблю­дения этнографического характера с эсхатологическими мотивами (ссылки на Мефодия Патарского и прямые цитаты из его «Откровения»). Со временем «уральская» образность обретает клишированный характер и с начала XVII в. становится продуктивным топосом ряда известных произведений о Сибири. В XIX в. гиперболизированные онисания Урала становятся уделом поэзии местно­го колорита, а мотив границы активно развивается областнической публицисти­кой, что мы видели в очерке П.М. Ядринцева «Па чужой стороне». Как видим, исходный образ, будучи востребованным множеством текстов различных эпох, в полной мере продемонстрировал свою жизнеспособность, оказав существенное влияние на пейзажную и идеологическую составляющие региональной литера­туры.

§ 2. ТППОЛОгаЧЕСКИЕ И ФУНКЦИОПАЛЬПЫЕ АСПЕКТЫ СЮЖЕТА

О ЕРМАКЕ

Сюжет о Ермаке является ярким примером взаимодействия региональной словесности с литературной традицией центра. Произведения, в которых исто­рия Ермака была освещена наиболее подробно, появились в самой Сибири или на территориях, непосредственно к ней примыкавших. Это Синодик ермаковым казакам. Строгановская и Есиповская летописи, Кунгурский летописец, «Исто­рия Сибирская» СУ. Ремезова. Тем не менее общенациональную популярность победитель Кучума завоевал после активного освоения малоизвестных истори­ческих источников столичными литераторами: П.М. Карамзиным, К.Ф. Рылее­вым, П.А. Полевым, А.С. Хомяковым, П.П. Свиньиным и др.

Сюжет о Ермаке рассматривался в нашей науке неоднократно, однако поч­ти во всех исследованиях к анализу привлекался материал преимущественно из

65

какой-то одной сферы его бытования: фольклорной^° или книжной, причем в

131

последнем случае древнерусский период развития сюжета'^'    и его репрезентации в словесности нового времени    также изучались изолированно друг от друга.

Действительно, на первый взгляд, известия о Ермаке, распространенные в различных намятниках литературы и фольклора, являются очень разноречивы­ми, они нередко контаминируют с другими сюжетами. Например, в приведенном выше устном рассказе о заточении «людей клятых» «промежду двух гор» со всей очевидностью просматривается взаимодействие исторического сюжета о покорении Сибири с легендами об Александре Македонском и народе Гога и Магога. Кроме того, в народной прозе о Ермаке налицо тенденция превратить и без того скупые, а порой сомнительные исторические сведения в топонимиче­скую легенду, объяснить, почему на Урале и в Западной Сибири появились «Ер­маков камень» и аналогичные по названию топографические реалии. Вместе с тем во всей совокупности текстов о Ермаке выделяется ряд константных элемен­тов, позволяющих говорить о сюжете как о целостной системе мотивов. Прежде всего, это единство главного героя и основного события (покорение Сибири), не подвергающиеся сомнению нигде: от книжных памятников и наиболее популяр­ных исторических песен'^{^^}, до предапий, записанных во второй половине XX ве-

¹³⁰    См.: Азбелев С.Н. Ранний фольклор о Ермаке Тимофеевиче и его предшественниках-казаках в
соотнесении с письменными историческими источниками // Русский фольклор. Т. 30. СПб., 1999.
С. 101-119; Блажес В.В. Фольклор Урала; Народная история о Ермаке (исследование и тексты).
Екатеринбург, 2002; Горелов А.А. Народные песни о Ермаке. Автореф. дисс. ... канд. филол. наук.
Л., 1963; Он же. Трилогия о Ермаке из сборника Кирши Данилова // 1^сский фольклор. Т. 6. М-Л.,
1961. С. 344-376; Он же. Исторические песни о Ермаке — поэтический пролог и спутник первой
крестьянской войны в России // Русская литература. 1961. № 1. С. 141-159; Путилов Б.Н. К вопро­
су о сюжетном составе и истории сложения песенного цикла о Ермаке // Вопросы изучения рус­
ской литературы XI-XX веков. М-Л., 1958. С. 38-48; Он же. Русский историко-песенный фольклор
II-XVII веков. М-Л., 1960. С. 235-273; Соколова В.К. Русские исторические песни XVI-XVIII вв.
М., 1960. С. 67-78; Предания реки Чусовой / Сост. и автор статей В.П. Кругляшова. Уч. зап.
Уральского ун-та. Вып.18. Свердловск, 1961; Ермак Тимофеевич - славный сын земли русской /
Сост. и примеч. В.П. Кругляшовой. Свердловск, 1989. В последнем издании составителем привле­
чены также и данные письменных источников.

¹³¹    Ермак как литературный герой привлекал внимание, главным образом, спеш1алистов по исто­
рии сибирского летописания. См.: Дергачева-Скоп Е.И. Из истории литературы Урала и Сибири
XVII века. Свердловск, 1965; Ромодановская Е.К. Избранные труды. Сибирь и литература. XVII
век. Новосибирск, 2002.

¹³²    Курдина Н.Н. Образ Ермака в истории русского романтизма // Сибирь в прошлом, настоящем и
будущем. Вып. III. Новосибирск, 1981. С.157-159; Рожнова С, Курдина Н. Ермак исторический и
литературный // Сибирские огни. 1981. № 12. С.156-164; Рожнова СП. Принципы художественно­
го воплощения темы Ермака в советской литературе // Литература Сибири. История и современ­
ность. Новосибирск, 1984. С. 95-119; Янушкевич А.С. «Ермаков сюжет» в русской литературе
1820 - 1830-х годов // Мотивы и сюжеты русской литературы. От Жуковского до Чехова. К 50-
летию научно-педагогической деятельности Ф.З. Кануновой. Томск, 1997. С.40-48.

¹³³    Характерно, что в историко-песенном цикле о Ермаке, вообще располагающем большим чис­
лом явно фантастических сюжетов типа «Ермак у Ивана Грозного» или «Взятие Ермаком Казани»,

66

ка. Кроме того, обращает на себя внимание глубокая связанность мотивов фольклорного и книжного происхождения'^{^}"*, а также комнактность территории их наиболее интенсивного функционирования'^{^^}.

Специалистами по устной поэзии Ермак не раз интерпретировался как ге­рой, выражающий идею социального протеста. В свою очередь роль цикла исто­рических песен, связанных с его именем, виделась в том, что здесь «впервые с такой силой предстала тема антифеодального народного движения, впервые предстал образ героя, выразившего освободительные настроения щироких масс. Ермак открывает в русской народной поэзии значительный ряд героических об­разов, среди которых мы находим Разина и Пугачева»'^{^^}. «Использовав факт си­бирского похода, казачество по-своему интерпретировало события в цикле исто­рических песен о Ермаке и предъявило феодальному государству свои классо­вые требования»'^{^}''. Действительно, казацкий фольклор носил в целом оппози­ционный характер, что было обусловлено особым социо-культурным статусом казачества, находящегося вне территориальных и общественных рамок Москов­ской Руси и переживающего конфликт с формирующейся крепостнической сис-

наиболее популярная, по мнению Б.Н. Путилова, песня «Ермак в казачьем кругу» дает одновре­менно и максимальное количество обращений к теме сибирского похода. См.: Исторические песни XIII-XVI веков / Изд. подг. Б.И. Путилов, Б.М. Добровольский. М-Л., 1960. С. 506-509, 679 (ком-мент.)

¹³⁴    О влиянии так называемых «устных летописей» на формирующуюся в Сибири традицию исто­
рического повествования см: Дергачева-Скоп Е.И. Из истории литературы Урала и Сибири XVII
века. С. 95 и ел. См. также о фольклоризации памятников сибирского летописания: Блажес В.В.
Ермаковские предания XVII в. в составе Кунгурской летописи // Вопросы русской и советской
литературы Сибири. Новосибирск, 1971. С. 36-47. Ср. характерный пример включения историче­
ской песни о Ермаке в текст Толстовского списка Строгановской летописи (Сибирские летописи.
СПб., 1907. С. 55-56).

¹³⁵    А.А. Горелов указал «метрополию» ермацких песен, ядром которой являлись Дон, Поволжье,
Урал, а периферией — русский Север и Сибирь (Горелов А.А. Народные песни о Ермаке. С. 8). Ср.:
Соколова В.К. Русские исторические песни XVI-XVIII вв. С. 67. Сфера распространения книжных
памятников была несколько иной. Она преимущественно охватывала Урал и Сибирь, а центром ее
была кафедра тобольских архиепископов. Вместе с тем нет сомнений, что ареалы бытования уст­
ных и письменных текстов о Ермаке совпадали на Урале и в Западной Сибири, где, как свидетель­
ствует путешественник XIX в., «...нет зажиточного дома, в котором бы не висело ермакова порт­
рета...» (Небольсин П.И. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул // Отечественные записки.
1849. Отд. VIII. С. 10). Двумя десятилетиями ранее на эту же особенность декорирования домов
чиновников в Тобольской губернии указал П.А. Словцов. «Висеть на задней стене в прихожей и
даже в зале - такой почестью пользуется завоеватель Искера в Западной Сибири» (Словцов П.А.
Письма из Сибири. Тюмень, 1999. С. 11). А М. Пуцилло отметил, что портреты Ермака в Сибири
нередко встречаются даже «в деревнях по избам» (Пуцилло М. К вопросу кто был Ермак Тимофе­
ев, покоритель Сибири // Русский вестник. 1881. Т. 156. С. 277. Примеч. 2). Скорее всего, повсеме­
стно встречавщимся изображениям Ермака сопутствовали и какие-то устные предания, предохра­
нявщие от забвения образ казачьего вождя.

¹³⁶    Русское народное поэтическое творчество. Т.1. М-Л., 1953. С. 325. (Раздел написан Б.Н. Пути­
ловым.)

¹³⁷    Горелов А.А. Народные песни о Ермаке. С. 9.

67

темой. Этот фактор не мог не отразиться на судьбе сюжета о Ермаке. В течение XVII в. ряд его мотивов оказался вовлечен в цикл песен о Степане Разине, про­изошла своеобразная контаминация двух сюжетов'^{^^}.

Вместе с тем Ермак все-таки не Разин и не Пугачев. Перед нами историче­ские фигуры двух абсолютно разных типов. Если последние действительно воз­главляли народные восстания, то Ермак действовал скорее в интересах государ­ства, если Разин и Пугачев - преступники в глазах верховной власти, то Ермак авторами официальных текстов Тобольской архиепископии (Синодика и Еси-повской летописи) был осмыслен как христианский подвижник. Иными словами, если предводителей крестьянских войн XVII-XVIII вв. объединяет в целом роль «разрушителей устоев», то исторические результаты миссии Ермака являются прямо противоположными и могут быть скорее отнесены к «созидательным», исключительно позитивным с точки зрения иерархии ценностей русского сред­невекового общества.

Некоторого недоумения от привычного отождествления Ермака с идеями разбоя и бупта не избежали сами носители устной традиции. Уже довольно дав­но В.П. Круглящова онубликовала предание, текст которого мы хотели бы нри­вести полностью. «С Ермаком вместе ходатайствовали Стенька Разин, Ванька Каин, Гришка Отрепьев. Шайкой ходили. То ли они гили - Гришка, Стенька и Ванька — на министерство, а Ермак за министерство. Вот я в церкви слыхала — Ермаку вечную память поют, а этим — проклятье. Ермак-то ведь утонул, его татары загнали, он с барки на барку прыгнул и утонул»'^{^^}. Курсивом мы отмети­ли фрагмент, в котором сама сказительница невольно выражает сомнение в пра­вомерности объединения героев, выступающих против государства (идут «на министерство»), с Ермаком, выступающим на стороне последнего («за мини­стерство»).

Другой аналогичный нример встречаем в прозаическом предисловии к од­ной песне из собрания П.Н. Рыбникова. Здесь Ермак, появляющийся поначалу в окружении все тех же Мазепы, Отрепьева, Ваньки Каина и Разина, решительно идет на конфликт с последним. «Жили сотоварищи долгое время в ладу, да

¹³⁸    Шептаев Л.С. Песни разинского цикла и песни о Ермаке // Очерки по истории русской литера­
туры. Уч. зап. ЛгаИ им. А.И. Герцена. Т. 309. Л., 1966. С. 3-24.

¹³⁹   Предания реки Чусовой. С. 45.

68

Стенька-то Разин учал делать дела неподобные: бесчинствует без пути, рубит головы немилостиво, коней в церкву ставит, над святынею ругается, не хочет знать никого выше себя, самому Ермаку грубит. Не захотел Ермак сносить от Стеньки этакие грубости и отказал ему»'"^*". Далее Разин испрашивает прощения «набольшего» атамана Ермака и предлагает идти в Сибирь. Если Ермак здесь -центр коллектива, носитель идеи внутреннего порядка, то Разин - кощунствую­щий разрушитель, действия которого,могут быть истолкованы как антиповеде-ние¹⁴¹.

Будучи абсолютно полярными по своей исторической роли персонажами (в самом деле, что общего у Ермака с Ванькой Каином, а тем более с Отрепьевым и Иваном Мазепой?), герои оказываются объединены именно типологически. При таком объединении реальная биография героя, достоверные факты его деятель­ности могут быть проигнорированы, а на первый план выдвинута синтезирован­ная сюжетная модель, безразличная к пестроте исторических реалий, внутренне непротиворечивая, логичная и концептуальная. Это и произошло с образом Ер­мака.

Длительное время нарочитая продуманность легендарной биографии Ерма­ка вполне убеждала исследователей. Свидетельства Бузуновского летописца (Сказания о Сибирской земли) о разбойничьем родословии атамана принимались на веру. Согласно сведениям этого источника, еще дед его Афанасий Аленин «кормился ИЗВОЗОМ и был в найму в подводах у разбойников, на Муромском лесу пойман и сидел в тюрме, а отуда бежа з женою и з детми в Юрьевец Поволо-ской...»^{^}'^*^ Внук Афанасия Василий, которому позднее будет дано прозвище Ер­мак, служил сначала у Строгановых, «ходил ... на стругах в работе по рекам Ка­ме и Волге, и от той работы принял смелость, и прибрав себе дружину малую и пошел от работы на разбой...»''^*^ Присущий этой искусственной генеалогии при-

¹⁴⁰   Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 3 т. Т.2. М., 1910. С. 719. См. также: Исторические пес­
ни XIII-XVI веков. С. 541.

¹⁴¹    См.: Успенский Б.А, Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избр. тр.: В 2
т. Т. 1 М., 1996. С. 460-476. В статье фольклорные образы Разина, Пугачева, Отрепьева и Ваньки
Каина охарактеризованы как типичные примеры антиповедения. См.: С. 473,476.

¹⁴²    Сибирские летописи. С. 305.

¹⁴³    Там же. С. 306. Биография исторического Ермака Тимофеевича на протяжении десятилетий
оставалась одним из дискуссионных вопросов сибиреведения. Целый ряд авторитетных специали­
стов придерживались здесь противоположных точек зрения. Приведенные выше сведения Бузу­
новского летописца, попавшие через летопись И.Л. Черепанова в историографию XIX в., вызыва­
ли доверие и в XX столетии. См., например: Воронихин А. К биографии Ермака // Вопросы исто-

69

ем «сюжетной рифмы», удвоения мотива, когда «воровство» становится едва ли не семейным промыслом предков казачьего атамана, раскрывает именно фольк-лорно-литературный характер сюжета, вероятнее всего, созданного, а не просто отразившего рутинные биографические данные Ермака.

Впрочем, специалистам не удалось пока с исчерпывающей убедительно­стью установить причастность или непричастность Ермака Тимофеевича к гра­бежам и погромам, предшествовавшим его походу в Сибирь''^*'*. Тем не менее, вне зависимости от историчности ключевого мотива Ермакова сюжета - разбой­ничества на Волге — превращение героя в «заворуя» подчинено определенной художественной логике. Вероятно, даже при наличии у современников Ермака данных о его неизвестных нам преступлениях, красочный сюжет о каспийском пирате, который в решающий момент своей жизни раскаялся и решил замолить грехи, совершив, как пишет А.А. Горелов, «подвиг во имя Родины»''^*^, испытал сильное воздействие со стороны фольклорного мифотворчества. Как же работа­ли механизмы этого мифотворчества, какие смыслы создавались в результате их многолетней деятельности?

Произведения на тему разгрома Кучумова ханства содержат в себе, как не раз отмечалось, две диаметрально противоположные оценки завоевателя Сиби-

рии. 1946. № 10. С. 98-100. Солидаризировался с ними исследователь дома Строгановых А.А. Введенский, считая, что в них «нет ничего легендарного и необычного» (Введенский А.А. Дом Строгановых в XVI-XVII веках. М., 1962. С. 89). Е.К. Ромодановская в статье 1976 г. «Строгановы и Ермак» дополняет данные Бузуновского летописца информацией, почерпнутой из ранее не при­влекавшихся источников (Ромодановская Е.К. Избр. тр. Сибирь и литература. XVII век. С. 260-262). См. также: Преображенский А.А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI - начале XVII века. М., 1972. С. 43-44. Одновременно Р.Г. Скрынников и В.В. Блажес отказались верифицировать приведенные сведения о разбое Ермака и его предков. См.: Скрынников Р.Г. Сибирская экспеди­ция Ермака. 2-е изд., испр. и доп. Новосибирск, 1986. С. 173-174; Блажес В.В. Фольклор Урала: Народная история о Ермаке. С. 25-27. Своеобразный итог дискуссии об известиях Бузуновского летописца подвели Е.К. Ромодановская и О.Д. Журавель, сославшись на мнение Р.Г. Скрынникова как на сегодняшний день наиболее доказательное (Литературные памятники Тобольского архие­рейского дома / Изд. подг. Е.К. Ромодановская и О.Д. Журавель. Новосибирск, 2001. С. 357). Сам факт этой полемики, обнаруживающий недостаточность надежных данных о жизни Ермака, де­монстрирует то, как далеко зашла беллетризация его личности, затрудняющая отделение «исто­рии» от «литературы».

¹⁴⁴    С одной стороны, Б.Н. Путилов показал фальшивый характер рассказа об убийстве посла, кро­
ме того, согласно гипотезе Р.Г. Скрынникова, Ермак был служилым казаком, участником Ливон­
ской войны. См.: Путилов Б.Н. Русский историко-песенный фольклор... С. 238, 270; Скрынников
Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 174-182. С другой стороны, А.А. Преображенский в рецен­
зии на первое издание книги Р.Г. Скрынникова предостерег исследователей от идеализации каза­
ков и пренебрежения широко известными сведениями, например, Кунгурского летописца. См.:
Преображенский А.А. Некоторые итоги и спорные вопросы изучения начала присоединения Си­
бири к России (По поводу книги Р.Г. Скрынникова «Сибирская экспедиция Ермака») // История
СССР. 1984. № 1. с. 108-109.

¹⁴⁵    Горелов А.А. Народные песни о Ермаке. С. 10.

70

ри. Для одних авторов Ермак - волжский разбойник, испросивший милости царя ценой победы над Кучумом. Для других (причем именно для виднейших сибир­ских литераторов Саввы Есипова и Семена Ремезова) он представляет собой ге­роическую личность, близкую по своим качествам к православным святым. Не исключено, что, будучи вымышленными, мотивы разбоя, тем не менее, возобла­дали в литературной традиции, особенно рельефно проявившись в фольклоре.

В поэтике исторических песен настойчиво выстраивается образ лихого ата­мана, противостоящего обществу и власти. Маргинальный статус героя и его ок­ружения подчеркивается без обиняков: казаки Ермака - «добры молодцы-бродяги беспачпортные» ; «беспашпортные хайлы, да все разбойнички» (504). Беспаспортность и разбой как выключенность из общественной структуры до­полняется характеристикой казаков как едва ли не иностранцев: «Собиралися робяты, добры молодцы, / Добры молодцы музурущки персидские» (498).

Топографическая локализация образа Ермака максимально отдалена от гео­графического ареала Руси и приближена к «краю земли». Казакам свойственна экстерриториальность, они расположились «далеченько-далеченько, во чистом ноле, / Да еще того подалей - на синем море» (492), «на Чернославском ... слав­ном острове» (495) Море и остров как локусы Ермака «со товарищи» со всей очевидностью указывают на предел отдаленности с точки зрения мифопоэтиче-ской картины мира. В плане передвижения Ермак не просто перемещался от места к месту, «он щатаился, мотаился по чисту полю, / По чисту полю Ермак, да по синю морю» (535).

Задача казаков - грабеж: «Не нора ли нам, дородным, на свежу воду, / На свежую воду — на Волгу, на Волгу-матушку? / И станем разбивать бусы-карабли, / Бусы-карабли и лодки легкие» (499). Их участь, как гласят широко из­вестные строки, - «Переловленными быть / И по разным тюрьмам пересажен­ными.../ А мне, Ермаку-казаку, / Быть повешену» (505). В качестве альтернати­вы такому незавидному финалу возникает перспектива взятия Сибири. Во Ка­зань-то идти нам — быть пойманным. / Во Москву-то идти — быть повешенным. / Не лучше ли нам, братцы, во Сибирь идти. / Во Сибирь идти, царя Кучума вое­вать?» (509)

71

Другие варианты дают и мотив покаяния: «Возьмем в полон Тобольск-городок, славный город. / А как взямши город, / Пройдем к царю да поклонимся, воспокаемся» (507). Захват далекой, находящейся на краю света земли - а в пес­нях Ермак захватывает Сибирь и помогает Грозному взять Казань, завладеть ко­торой самостоятельно царь не в состоянии, - может осуществиться, как следует из образной структуры исторических песен, героем столь же «далеким» от обще­ственного порядка, отщепенцем.

С точки зрения традиции русского изгойства, проанализированной Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским, Ермак - двойной изгой. Он казак и разбойник в од­ном лице. И если казаку присуще только нахождение «па краю культурного про­странства и вне его»¹⁴⁷, то разбойник сопричастен миру нечистой силы¹⁴⁸ и явля­ется в известной мере крайней точкой отчуждения от общества. В этом смысле уже упомянутое сюжетное сближение завоевателя Сибири с самыми известными на Руси бунтовщиками, изменниками и разбойниками выглядит не случайным. Столь же не случайно в этом контексте формирование легендарной биографии Ермака как преступника в третьем поколении. Наконец, абсолютно естественно эту традицию продолжают мотивы устной прозы о Ермаке, в которой он связан с темой кладов¹⁴⁹, имеет «в послушании у себя малую толику шишигов (чертей)», используемых им в битвах там, «где рати недоставало»¹⁵⁰.

Итак, в памятниках русского фольклора Ермак, служилый казак и, как пред­положил Р.Г. Скрынников, участник Ливонской войны, превращается в разбой­ника. Вне зависимости от соответствия этих данных истинной биографии пред­водителя казаков перед нами вполне определенная тенденция. Ее суть заключа­ется в создании единой типологии героя и пространства, с которым он по воле истории оказался связан. Центральным эпизодом биографии исторического Ер­мака Тимофеевича стало взятие Сибири. «...Только результативный сибирский поход принес Ермаку всероссийскую известность и породил о нем представле­ние не только как о победителе татар, но и как о единственном предводи-

¹⁴⁶ Исторические песни XIII-XVI веков. С. 500. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием страницы.

¹⁴ Лотман Ю.М., Успенский Б.А. «Изгой» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода {<<Свое» и «чужое» в исто­рии русской культуры) II Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 227.

¹⁴⁸   См.: Там же: С. 229; Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси. С. 472-473.

¹⁴⁹   Предания реки Чусовой. С. 52.

72

теле волжской вольницы», - справедливо отмечает В.В. Блажес'^{^\} Событие все­российского значения, акция Ермака сыграла роль катализатора процессов сю-жетосложения в сфере народного эпоса, привела к «стягиванию» различных мо­тивов к имени атамана¹⁵², который в результате стал утрачивать черты историче­ской личности, превращаясь в фольклорного, а затем и литературного персона­жа. Сильнейшим мифогенным фактором в легендарной биографии Ермака явля­ется собственно Сибирь. Ее образ в исторических песнях и народных преданиях малоконкретен, зачастую она лишь указывается как направление смелого ка­зачьего похода, однако в целом ситуация ухода горстки храбрецов от преследо­вания власти за крайний рубеж государства и победа над расположенным за этим пределом вражеским царством в мифопоэтическом отношении представля­ется чрезвычайно продуктивной. Кроме того, известность Сибири как предела географической отдаленности не могла не воздействовать на структуру личности героев, которые, и без того находясь на границе русского культурного мира, осуществляют прорыв в направлении неведомых восточных территорий¹⁵³. Ду­мается, что историческая миссия подобного масштаба, да еще изначально свя­занная с идеей преображения реализующего ее героя, вряд ли могла быть возло­жена носителями фольклорного сознания на «ординарного» представителя эпо­хи. Здесь требовался необычный персонаж, неординарность которого в условиях традиционного социума означала прежде всего конфликтность относительно главного общественного института — власти. Репертуар подобных героев в ху­дожественном мире устной поэзии был невелик, и фигура «разбойника» в таком сюжете оказывалась эстетически и идеологически наиболее уместной.

Семантика образа Ермака исключает его из сферы общества: в социальном, культурном, географическом отношениях Ермак ему противостоит. Похоже оце­нивалась в средневековой России и Сибирь. По своему положению относительно

¹⁵⁰    Железнов И. Сказания уральских казаков // Библиотека для чтения. 1861. № 3. С. 50-51.

¹⁵¹    Блажес В.В. Фольклор Урала: Народная история о Ермаке. С. 84.

¹⁵²    Там же. С. 103,163-164.

¹⁵³    В одном из восточносибирских преданий эта важнейшая, хотя часто скрытая интонация сюжета
чутко уловлена и рельефно выражена. «На Дону и Урале жили и гуляли удалые молодцы, казаки
Ермака Тимофеевича. Надоело им ходить со своим атаманом по проторенной дорожке, и наду­
мали они идти в новую страну добра и счастья искать. <...> Хватит нам по хоженым местам
ходить, пора в неведомый край идти, наши буйные головы сложить или добрым людям добра до­
быть. На том и порешили. Прозимовали казаки зиму на Урале, а как лед с рек сошел ... пошли
навстречу своей лихой беде» (Элиасов Л.Е. Байкальские предания. Фольклорные записи. Улан-
Удэ, 1966. С. 61-62).

73

Руси - это далекая земля, ее давняя известность русским людям благодаря тор­говым связям, уходящим своими корнями едва ли не в киевскую эпоху, в расчет не принимается.

Категория пространственной отдаленности дополняется осмыслением Си­бири как культурного (в средние века прежде всего - религиозного) и антропо­логического иного. Зауралье паселено язычниками, чей образ жизни, с точки зрения писателя-христианина, является не человеческим, а животным. Сближе­ние аборигенов со зверями - характерная черта поэтики ранних онисаний Сиби­ри от полуфольклорного «Сказания о человецех незнаемых в Восточной стране» и хронографов до официозной летописи Саввы Есипова. Характерно, что в таких текстах известия о ценных нородах сибирского пушного зверя композиционно могут переплетаться с рассказами о местных язычниках. «В тем бо Сибирском царстве зверей изобилно драгоценных, соболи дорогие и лисицы черныя и инаго зверя всякаго безчисленно много. В том же Сибирском царстве живут люди раз-ноязычни. Первии Татаровя, таже Вогуличи, Остяки <...> Сии же людие аще и подобии образом человеком, но нравом и житием подобии зверем, не имеют же закона, овии бо кланяются камению, ипии же медведю, инии же древию, инии птицам...»'^{^}"* В единый зооморфный образ здесь объединена информация о мяг­кой рухляди, «житии» инородцев, их тотемических религиозных воззрениях.

Одновременно с этими, в целом негативными, оценками существовали и другие, дополнявщие их и, наряду с только что приведенными, формировавшие отчетливо амбивалентную картину восприятия Зауралья. Мы имеем в виду отра­зившиеся во многих текстах утопические иадежды, связанные с Сибирью. Они проникли в структуру сюжета о Ермаке, а именно во фрагмент, служащий моти­вацией военного предприятия казаков. Как уже отмечалось, в ряде текстов поход на Кучума символически приравнивается к искуплению вины. В таком случае Сибирь наделяется ролью пространства, пребывание в котором, а тем более ов­ладение которым способно преобразить героя, вернуть его назад в новом качест­ве'^{^^}. Этот символический статус восточных земель осознавался носителями

¹⁵⁴    Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронофафы русской редак­
ции / Собрал и издал Андрей Попов. М., 1869. С. 401-402.

¹⁵⁵    Традиции такого осмысления Сибири суждено было просуществовать века. Ср. важные замеча­
ния Ю.М. Лотмана, сделанные им на литературном и фольклорном материале XIX в. «Сибирь ока­
зывается исключительно важным моментом пути героев», - пишет исследователь. По его мнению.

74

фольклорной традиции. В предании, записанном И. Железновым в середине XIX в., говорится: «...Спервоначала Ермак разбой держал, а потом спокаялся, очув­ствовался и захотел загладить грехи и все винности свои как перед Господом Бо­гом, так и перед царем державным. Для этого, не спросясь, не доложась, без ука­за, значит, государева, пошел и покорил Сибирь: из Сибири пришел в Москву к царю с повинною»'^{^}^ . Далее встречаем не менее показательную деталь. «Взявши Казапь и Астрахань, Ермак опять уехал в Сибирь: сторона та ему очень нонрави­лась. Поехал Ермак в Сибирь затем, чтобы жизнь свою там кончить»^{*^^}. Этот микросюжет позволяет нам увидеть раскаявшегося героя, словно обретшего вто­рую родину, куда он возвращается, чтобы встретить смерть. В донских предани­ях мотив поиска обетовапной земли просматривается еще более явно. «Царь на него (Ермака. - К.А.) послал войско. Ермак разбил нолк, а царь нрислал еще пять полков, он и их сокрушил. Царь в третий раз армию прислал. Ермаку с казаками пришлось искать безопасное место, уютный угол... он и пошел в Сибирь...»'^{^^}

Сосуществование этих противоположпых (причем, полярных в своей край­ности) характеристик новообретенных земель препятствовало возникновению «объективного» отношения к последним, способствовало мифологизации и, как следствие, символическому отчуждению их от территории, расценивавшейся как исконно русская. В этом аспекте периферийность культурного ландшафта Сиби­ри оказывалась родственной социальной маргинальнос^ти Ермака как героя.

Дангюй традиции противостояла зарождавшаяся сибирская книжность, ко­торой был чужд радикализм «внешнего» взгляда на Зауралье. Речь идет о Сино­дике Ермаковым казакам (1622), Есиповской летописи (1636), автор которой на-

сюжетной типологией русского классического романа предполагается мифологическая модель «преступление (подлинное или мнимое) - ссылка в Сибирь - воскресение», реализующаяся во множестве текстов от Гоголя до Толстого. В системе этого инвариантного сюжета «важно, что ... просветление, преображение героя происходят именно после его гражданской смерти и локально связываются с Сибирью». Сфера распространения сюжета не ограничивалась изящгюй словесно­стью, как наиболее показательный его пример Ю.М. Лотман отмечает рассказ о Федоре Кузьмиче, делая при этом чрезвычайно глубокое наблюдение: «В сюжете (о Федоре Кузьмиче. - К.А.) отсут­ствует конкретное преступление, которое заменено осознанием преступности всей жизни как тако­вой... Но очень показательно именно для русского варианта, что - и при отсутствии ссылки или каторги - воскресение происходит именно в Сибири. Весьма вероятно, что, если бы реальный Фе­дор Кузьмич объявился не в Сибири, а где-нибудь в Орловской губернии или Новороссийском крае, в западных губерниях или на Кавказе, мифогенная сила его личности была бы значительно ослаблена» (Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 724-725).

¹⁵⁶   Железнов И. Сказания уральских казаков. С. 49.

¹⁵⁷   Там же. С. 51.

75

меренно проигнорировал известные ему мотивы разбоя, и об «Истории Сибир­ской» СУ. Ремезова (1689). В этой носледней сведения о лихом прошлом Ерма­ка имеются, однако, как полагают исследователи памятника, первый, самый ранний «редакционный слой» «Истории» СУ. Ремезова был выдержан в орто­доксальном духе летониси Есипова, на которую тобольский историк ориентиро­вался, демократизация же повествования стала следствием позднейшей редак­торской работы автора, начатой им после обнаружения кунгурских источни­ков'^{^^}. Идеализируюш;ая установка «Истории» СУ. Ремезова убедительно рас­крыта в работах Е.И. Дергачевой-Скон; один из списков произведения прямо именовался «Житие Ермаково как Сибир взал»'^{^*}^. С точки зрения СУ. Ремезова, Сибирское взятие оказывается эпизодом во вселенском процессе христианиза­ции земли. «Искони всевидецъ християнский нашъ Богь, творецъ всея твари, зижьдитель дому своего и снабдитель винограду и мысленных овецъ судебно предповеле проповедати ся чрез Сибирь Евангелие в концы вселенныя на край горъ Тобольску граду имениту»^{^^}'. Здесь нозиция СУ. Ремезова сближается с воззрениями Саввы Есипова и составителей Синодика, живописавших низвер­жение язычества и распространение христианства на востоке от Урала.

Если в исторических песнях поход казаков - это самостоятельный, успеш­ный, но при этом авантюрный захват периферийного мира, предпринятый отще­пенцами, то в системе церковной культуры то же самое событие преображается в апостольскую миссию, что совершенно неизбежно возвращает Ермака из се­миотического пространства маргинальности в аксиологический центр культуры.

Полярность такого рода оценок героя дополняется принципиальной поли­валентностью самого сюжета о Ермаке, его способностью сочетаться с родст­венными по генезису сюжетными традициями. Близкими Ермакову сюжету яв­ляются цикл исторических песен о взятии Казани и литературный памятник XVI в. «Казанская история». Недавно М.Б. Плюхановой было продемонстрировано глубокое единство фольклорных и книжных текстов, посвященных победе над

¹⁵⁸   Тумилевич Т.И. Сибирский поход Ермака (На материале донских преданий) // Филологические
этюды. Вып. 2. Ростов-на-Дону, 1974. С. 141.

¹⁵⁹  Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 72-75; Дергачева-Скоп Е.И. Заметки о жан­
ре «Истории Сибирской» С.У. Ремезова: Статья 1 // Вопросы русской и советской литературы Си­
бири. Новосибирск, 1971. С. 58.

¹⁶⁰   Дергачева-Скоп Е.И. Заметки о жанре «Истории Сибирской» С.У. Ремезова: Статья 1. С. 50.

¹⁶¹    Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн.2. М., 1989. С. 550.

76

Казанским ханством в 1552 г,'^{^^} Исследовательница убедительно показала, что казанский поход Ивана Грозного был истолкован в символической системе мос­ковских представлений о власти как обретение царства. Как некогда ранее Царь-град, «Казань становится тем царственным градом, овладение которым приводит к воцарению»'^{^}"'. Песенный фольклор также содержит этот мотив. После взятия города Иван IV «...взял с него (казанского царя. - К.А.) царскую корону / И снял царскую перфиду, / Он царской костыль в руки принял / И в то время князь во­царился / И насел в Московское царство» (91).

Исключительно важно, что ситуация Сибирского взятия в сюжетологиче-ском отношении контаминируется с событиями похода 1552 г., а образ Ермака сближается с фигурой Ивана Грозного и в ряде примеров ассоциирован с идеей воцарения. Вообще говоря, взятие Казани и овладение Сибирью могут рассмат­риваться носителями устной традиции как единое в историко-культурной пер­спективе событие. «Когда Москва женилась, Казань попела, / Попизовные горо-ды в приданыя взела: / Иркутска, Якутска, Енисейской городок, /Аи Пов-город был тысяцкой ...»'^{^}'* Эта тенденция реализована и в рассматриваемых текстах. Так, в вариантах песни «Ермак в казачьем кругу» взятие Казани и поход в Си­бирь предстают как сюжетные дублеты. После констатации печальпого положе­ния, в котором находятся казаки, их атаман предлагает им направления бегства с Волги: на Яик, на Дон, под Казань и, наконец, в Сибирь. «Ну пойдемте, братцы, послужим / Царю белому во Казань-город, / Да возьмем мы, братцы, Казань-город, / Авось нас царь пожалует: / И будем просить славный тихий Дон / С по­токами и белой Манычью» (505) Ср.: «Па Казань идти - Грозен царь стоит, / Грозен царь Иван сын Васильевич. / Он на нас нослал рать великую, / Рать вели­кую - в сорок тысячей. / Так подумайте же мы - да возьмем Сибирь, / Покорим­тесь мы царю белому, / Царю белому православному. / Мы снесем к нему свои головы, / Свои головы все новинные!» (506). Кроме того, один вариант песни «Поход голытьбы под Казапь» дает принципиальный в структуре Ермакова сю-

^т'" Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995. С. 191, 196. Много раньше Б.Н. Путилов выявил в песнях о Ермаке прямые заимствования из песенного цикла, по­священного взятию Казани. См.: Путилов Б.Н. Русский историко-песенный фольклор. С. 269.

¹⁶³    Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. С. 186.

¹⁶⁴    Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. Изд. 2-е, доп. М., 1977. С.
221. Ср.: Тумилевич Т.И. Донские предания о взятии Ермаком Казани // Филологические этюды.
Вып. 1. Ростов-на-Дону, 1972. С. 137-149.

77

жета мотив нокаяния, обычно встречающийся в окружении известий о покоре­нии Сибири'^{^^}. «Не нора ли / Нам, ребятушкам, нам-то воснокаяться? / Как пой­дем-ка / Мы, ребятушки, пойдем на святую Русь. / Как пойдем-ка / Мы на ма­тушку Волгу, на быстру реку. / Слышно было, / Нод Казанью-городом стоит бе­лый царь, / Стоит белый / Государь-царь Иван Грозный Васильевич. / Он, не взявши / Славный Казань-городок, хочет прочь иттить. / Как пойдем-ка / Мы, ребятушки, пойдем на подмогу царю» (494).

Непосредственно взятию Казани посвящены также целые группы песен о Ермаке, известные в научной традиции как «Поход голытьбы под Казань» и «Взятие Ермаком Казани» (492-504; 523-532). Лежащие в основе сюжетов несен сведения абсолютно надуманны с исторической точки зрения'^{^^} тем показатель­нее включение имени Ермака в эти сюжеты. Очевидно, подобно тому, как образ завоевателя Сибири стягивал к себе мотивы разбоя, казанский ноход в народном сознании был сближен с сибирским, что и предопределило сюжетные «мигра­ции» Ермака. Отмеченную Е.К. Ромодановской близость «Казанской истории» и летописи Есипова, видимо, можно рассматривать как еще одно проявление этой закономерности    .

Оба исторических события - 1552 и 1581 годов - представляют собой не совсем нривычные для христианизированной воинской культуры Руси ситуации нанадения и захвата чужой территории. В этом случае особенно актуализиру­ется мотив выхода за пределы пространства исконного, «своего». «Как никто-то про то не знает, да никто не ведает, / Далеко ли наш православный царь собира-

¹⁶⁵    Частотность связи мотивов примирения с царем и похода на Сибирь отмечена Б.Н. Путиловым.
См.: Путилов Б.Н. Русский историко-песенный фольклор XIII-XVI веков. С. 241.

¹⁶⁶    В.И. Буганов и А.А. Зимин рассматривали события «волжского» периода биографии Ермака как
эхо более поздних известий о Степане Разине и на этом основании отказывали сюжетам о Ермаке
в минимальной исторической достоверности (Буганов В.И., Зимин А.А. Поход Ермака на Казань и
возникновение исторических песен о Ермаке // Вопросы историографии и источниковедения.
Сборник 2. Казань,  1967. С. 3-13). Противоположная попытка реконструировать конкретно-
исторические основания мотива «Ермак взял Казань» была недавно предпринята С.Н. Азбелевым.
См.: Азбелев С.Н. Ранний фольклор о Ермаке Тимофеевиче и его предшественниках-казаках в
соотнесении с письменными историческими источниками. С. 110-115.

¹⁶⁷    Ромодановская Е.К. Избранные труды. Сибирь и литература. XVII век. С. 109-111.

¹⁶⁸    Рассуждая о топике национальной культуры, A.M. Панченко реконструировал ценностно наи­
более отмеченные представления о войне. Основное в них - идея защиты, обороны. В текстах во­
инских повестей «Россия защищалась, следовательно, была безусловно права. Это сражения на
родной земле или на ее рубеже... Россия не посягала на чужое, она опять-таки была права» (Пан­
ченко A.M. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории русской культуры. ТЛИ.
(XVII - начало XVIII века). М., 1996. С. 244-245). Ср. частые свидетельства посещавших Россию
XVI-XVII вв. иностранцев о том, что русское воинство значительно увереннее чувствует себя в

78

ется, / Во которую сторонушку да он хорошохонько снаряжается: / Во Казань-то город, или Астрахань, / Или во матушку во дикую стень» (123). Это, в свою оче­редь, оживляет разнообразные символы пересечения границы, В неснях цикла «Взятие Казани» ключевым мотивом этого тина является нодрыв городской сте­ны, мотив, представленный во множестве вapиaнтoв'^{^^}, а также близкий ему (хо­тя и реже встречающийся) мотив перехода реки - водного рубежа. Преодоление обеих преград является основным фактором динамики сюжета. Задержавшийся, но все-таки состоявшийся подрыв стены спасает от верной смерти царских «ка-нонеров» и позволяет взять город. Подход войск к крепости невозможен без пе­реправы через реку. «Не дошедши до Казани, останавливался, / Становился го­сударь на Свияге на реке, / На Свияге на реке по сю сторону. / Как по утру госу­дарь переправился на Чекан, / Перебравшись на Чекан, он и ночку ночевал, / Од­ну ночку ночевал, он подкопы подкопал» (109). Иван Грозный является в систе­ме этих мотивов носителем идеи преодоления рубежа и инициатором выхода за исконные пределы государства. Характерен в этом смысле конфликт песни «Молодец не хочет идти в поход на Казань», где герою «хотелося в Москве по­жить», но воление царя диктует ему другую судьбу.

Песни о Ермаке содержат весь комплекс аналогичных мотивов. Победа за Уралом позволяет Ермаку стать князем или даже царем сибирским. «Появился к нам Сибирский царь, / Сибирский царь Ермак Тимофеевич, / Ермак Тимофеевич Бургомиров» (542)¹⁷⁰. Исключительно показательно, что в композиции цитируе­мой песни эти слова произносит сам Иван Васильевич.

Кроме того, Ермак «со товарищи», подобно Грозному, осуществляет поход вовне, за пределы. «Мы погрянемте, братцы, вверх по Волге по реке, / Перей­демте мы, братцы, горы крутые, / Доберемся мы до царства бусорманского, / За­воюем мы царство Сибирское» (533). «Пойдемте мы-ко, братцы, за Урал да возьмем Сибирь» (508). Штурму Казани предшествовало разрушение крепост­ной стены, символизировавшее преодоление границы. В сюжете о покорении

обороне, нежели при штурме или в открытом поле (Флетчер Д. О государстве Русском. СПб., 1905. С. 70).

¹⁶⁹ Б.Н. Путилов считает этот мотив главным в поэтической структуре произведения. «Любой из других мотивов может в вариантах отсутствовать, кроме этого. Ради него, собственно, и задумана песня» (Путилов Б.Н. Русский историко-песенный фольклор XIII-XVI веков. С. 173).

79

Сибири тождественным эпизодом является переход через Урал. Очень характер­но и едва ли случайно созвучие этих песенных мотивов и встречающегося в письменных памятниках параллелизма Камня-стены и Сибири-города, по отношению к которому Урал - «яко стена граду утвержена»'''. Немаловажно также и то, что столицей всей Сибири является город с тем же названием. «На утрии же вси воинстии людие ... поидошя ко граду к Сибири без боязни». «Нриидоша во град Сибирь Ермак с товарыши в лето 7089 году октября в 26 день...»'''^ Это обстоятельство делает метонимическое уподобление Сибири городу еще более основательным.

Мотиву пересечения Ермаком границы Руси и Сибири соответствует в пес­не «Взятие Ермаком Казани» мотив отворения героем ворот города. В ряде вари­антов текста именно Ермак предлагает царю идею подкопа. «Тогда подкапывал у города он стены каменны, / Он закатывал под стены бочки с норохом. / И взял-то тут Ермак Казань-город» (528).

Близость всех этих мотивов представляется неслучайной. Ермак и Грозный как герои обнаруживают вполне определенное тяготение навстречу друг другу. В социологическом отнощении оппозиционная энергия Ермака совершенно от­четливо направлена на бояр'^{^}'', но никак не на царя. С последним атаман всякий раз достигает компромисса: царские корабли на Каспии были ограблены, со­гласно объяснениям героя, потому что были не «орленые», Казань взята в союзе с Грозным, Сибирь захвачена и преподнесена московскому правителю в знак ис­купления прежних вин и т.д. Важно в данном контексте суждение Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского: «Регулярность государственного управлепия мыслится на­родным сознанием как источник зла и связывается с "боярами" - аппаратом. Верховная же власть мыслится как разрушитель регулярности (не случайно обычные сказочные союзники Ивана или Нетра - разбойники, воры или пьяницы - люди, поставленные вне "правильной" государственной жизни). Именно в союзе с ними царь разоблачает зло "бояр". Царь и разбойник, вообще, являются

¹⁷⁰  Обсуждение вопроса о Ермаке - возможном сибирском князе с обоснованным отрицательным
выводом исследователя см. в работе: Балкашин Н.Н. Был ли Ермак пожалован в князья // Записки
Западно-Сибирского отдела Имп. Русского географического общества. Омск, 1880. Кн. 2. С. 1-12.

¹⁷¹   Литературные памятники Тобольского архиерейского дома. С. 19.

¹⁷²   Там же. С. 41.

¹⁷³   Ср. в особенности песню «Ермак у Ивана Грозного» со сценой убийства боярина (536-537).

80

в русском фольклоре фупкционально едиными... фигурами, <...> Именно экс-

174

цесс мыслится как признак истинно царского поведения»    .

Взятие Сибири и Казани как военные акции, направленные вовне и позво­ляющие их инициаторам обрести царственный статус, парадоксальный облик Ермака — разбойника, но и союзника верховной власти, — все это в итоге образу­ет сложный сюжетный комплекс, вовлекающий в орбиту своего воздействия различные исторические события, плод усилий совершенно разных деятелей, объединяющихся лишь на уровне символических аналогий, сюжетной типоло­гии. Принципиальной задачей формирующихся таким образом сюжетов пред­ставляется попытка осмыслить ситуацию того самого исторического «эксцесса» (положительного по своему влиянию на народную жизнь или отрицательного -безразлично), с которым Русь в период становления Московского государства будет сталкиваться регулярно. Свержение ига, венчание на царство первого ца­ря, опричнина, покорение Сибири, пресечение княжеской династии и Смута, первые крестьянские войны — вот условия, затребовавшие от культуры оформле­ния образа героя-маргинала, отщепенца-бунтаря, с легкостью преодолевающего социальную дистанцию от волжского пирата к правителю, в то время как прави­тель официальный, осмысливаясь в качестве «реформатора» и ниспровергателя устоев, типологически может тяготеть к разбойнику, своему антагонисту в «обычной» жизни.

Мы постарались показать причины осмысления народной культурой сибир­ского похода Ермака, глубоко патриотического акта с точки зрения задач нацио­нального развития, как своевольной разбойной авантюры. Итогом этого осмыс­ления стал образ завоевателя, способного преодолевать любые преграды. На этом основании он был инкорпорирован в фольклорный сюжет о победе над Ка­занским ханством, где оказался, по существу, двойником царя. В свою очередь, консервативная церковная культура была вынуждена переосмысливать исход­ную версию разбойного похода. Ее хронотопическим эквивалентом (диамет­рально противоположным по содержанию) стал сюжет о Ермаке-просветителе Сибири, благодаря апостольской миссии которого «земля царство Сибирское

¹⁷⁴ Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры ("Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка" - неизвестное сочинение Се-

81

нарицаемое зверообразных людей»'^{^^} становится нродолжением христианской Руси. Со временем две эти полемичные, но одновременно дополняющие друг друга концепции повлияют и на способы художественного воплощения образа

Ермака в литературе нового времени, особенно в период романтизма.

***

Появление в эту эпоху художественных опытов, связанных с фигурой побе­дителя Кучума, подчинено достаточно четкой хронологии. Как можно заметить из соответствующих библиографических работ, обращения писателей и поэтов рубежа XVIII-XIX вв. к образу Ермака были обусловлепы, как правило, индиви­дуальными творческими поисками и не представляли собой системы. Наиболее известными сегодня произведениями этого этапа развития темы являются стихо­творение И.И. Дмитриева «Ермак» (1794), а также «Слово о Ермаке» и «Ангел тьмы» (отрывок из поэмы «Ермак») А.Н. Радищева, относящиеся к годам его си­бирской ссылки. Отчетливо фиксируемый библиографами взрыв интереса к за-. воевателю Сибири приходится на 1810-1840-е гг., когда появляются самые зна­чительные образцы «Ермакова сюжета», включая хрестоматийные IX том «Ис­тории» Н.М. Карамзина и «Смерть Ермака» К.Ф. Рылеева^{^^^}. Системное освое­ние «сибирского» материала в начале XIX в. приводит к тому, что в аснекте сю-жетологии и концепции героя фигура казачьего атамана начинает почти безус­ловно ассоциироваться с Зауральем. Пример тому находим в пушкинском «Во­ображаемом разговоре с Александром I». Здесь поэт, представляя себя царем, ссылает «Пущкина» в Сибирь, «где бы он написал поэму "Ермак" или "Кочум", разными размерами с рифмами»'''. В драматической жизненной перспективе, шутливо намеченной для себя поэтом, обращение к теме похода Ермака пред­стает как само собой разумеющееся для всякого писателя, оказывающегося в

мена Боброва) // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 458. При­меч. 1.

¹⁷⁵    Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редак­
ции. С. 466.

¹⁷⁶    См.: Библиография Ермака / Сост. Е.В. Кузнецов. Тобольск, 1891. С.6-11; Сиповский В. Ермак
в художественной литературе // Сибирская советская энциклопедия. Т.1. Новосибирск, 1929. Стб.
900; Сибирская тема в периодической печати, альманахах и сборниках XIX века (1800-1900 гг.) /
Сост. А.А. Богданова. Новосибирск, 1970. Ж№ 87,221, 357, 517, 522, 544, 674, 689-693, 716; Bassin
М. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // American Historical
Review. 1991. Vol. 96. P. 781.

¹⁷⁷    Пушкин A.C. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л., 1977-1979. Т.8. С. 52. Реконструкцию
пушкинского замысла поэмы о Ермаке см: Альтшуллер М.Г. Между двух царей. Пушкин 1824-
1836. СПб., 2003. С. 117-144 (гл. «Замысел поэмы о Ермаке»).

82

Сибири, «Место пребывания» (пусть и невольного) словно навязывает автору

17Я

«свою» сюжетику   .

Количество литературных обработок темы Сибирского взятия напрямую зависело от состояния источниковой базы, которое в начале XIX столетия оце­нивалась как неудовлетворительное. В предисловии к своему роману «Ермак, или покорение Сибири» П.П. Свиньин писал: «Летописи же о завоевании Сиби­ри противоречат одни другим, начиная с положительных начал, до малейших подробностей, и вместе с тем не заключают в себе ни одной из сих последних, по которой бы историку можно было представить верную картину сего великого события или обрисовать, хотя бы поверхностно, исполинов, совершивших столь великое дело!»¹⁷⁹ Вместе с тем отсутствие определенности по принципиальным вопросам биографии участников похода 1581 г., его хронологии, личности пред­водителя казаков создавало условия для интенсивного развития исторической беллетристики.

Приступая к описанию деяний дружины Ермака в Сибири, Н.М. Карамзин в IX томе «Истории государства Российского» отметил, что «они, как все необык­новенное, чрезвычайное, сильно действуя на воображение людей, произвели многие басни, которые смешались в преданиях с истиною и под именем летопи­саний обманывали самих Историков»¹⁸⁰. Историческая правда в цикле произве­дений на тему покорения Сибири действительно неотделима от баснословия и мифотворчества. Так, неизвестный автор Строгановской летописи, которую Ка­рамзин считал самым правдоподобным памятником¹⁸¹, предварил рассказ о ги­бели бросившегося в реку Ермака характерным замечанием: «Последи же нецы глаголют от языкъ...» И если влияние устной стихии было ощутимо даже в начале XVII в., когда еще были живы помнившие реального Ермака участники

¹⁷⁸    Пушкинское намерение было буквально реализовано издателем «Отечественных записок» П.П.
Свиньиным, который отправился в Сибирь в 20-е гг. XIX в. Напутствуемый Г.И. Спасским, напи­
савшим для него своего рода путеводитель (см.: Сибирский вестник. 1824. Кн. 6. С. 19-36), Свинь­
ин прежде всего посетил места, связанные с походами Ермака, где собрал «несколько подробно­
стей, несколько поверий», включенных им затем в роман «Ермак, или покорение Сибири» (1834).

¹⁷⁹    Свиньин П.П. Шемякин суд, или Последнее междоусобие удельных князей русских. Ермак, или
покорение Сибири. М., 1994. С. 269.

¹⁸⁰   Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд.
1842-1844 гг. Кн. 3. М., 1989. Стб. 226. Далее ссылки на основной текст «Истории» приводятся в
тексте работы в скобках.

¹⁸¹    См: Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Кн. 3. Примечания к IX тому.
Стб. 143.

83

Сибирского взятия, то в XIX столетии казачий атамаи превратился в фигуру ли­тературную по преимуществу. Так, Б.Ф. Егоров полагает, что А.С. Хомяков, ав­тор трагедии «Ермак» (1826), писал свое произведение, опираясь почти исклю­чительно па собственный вымысел, без всякой опоры на источники'^{^^}, даже на появившуюся в 1821 году публикацию высоко оцененной Карамзиным Строга­новской летописи'^{^*}. В художественных обработках темы покорения Сибири достоверная информация и логика литературного творчества оказались нераз­рывно связанными; пристрастный писательский вкус начал избирательно отно­ситься к и без того противоречивым летописным текстам, пренебрегая одними их мотивами и акцентируя другие. Так в эпоху романтизма из набора историче­ских сведений о Ермаке начал складываться сюжет, явление системное и в ме­тодологическом отношении исключительно интересное.

Роль своеобразного катализатора в процессе поэтического освоепия темы Ермака сыграл вышедший в 1821 г. IX том «Истории государства Российского». Основываясь па предоставленном ему Г.И. Спасским тексте новонайденной ле­тониси, названной Карамзиным Строгановской'^{^^}, историк воссоздал яркую кар­тину завоевания «края неизмеримого..., где в течение веков надлежало сойтися пределам нашего отечества с пределами Испапских владений...» (242) Взятую за основу рукопись Карамзин сразу же выделил из ряда других источников и оха­рактеризовал ее как «достовернейшую всех иных и сочиненную ... около 1600 '^^. Убедительных текстологических аргументов в пользу предпочтения одного памятника другим историк не предложил, выдвинув на первый план ско­рее литературный критерий: «Автор ... пишет основательно, просто»¹⁸⁷. В этой связи также известная Карамзину летопись Саввы Есипова была расценена как

¹⁸²    Сибирские летописи. СПб., 1907. С. 38. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте рабо­
ты в скобках.

¹⁸³    Хомяков А.С. Стихотворения и драмы / Вступ. ст., подг. текста и прим. Б.Ф. Егорова. Л., 1969.
С. 576. (Коммент.) Эта особенность драмы Хомякова была чутко подмечена Кс. Полевым: «Един­
ственная сторона, с которой Ермак доступен поэзии, просмотрена автором, который хотел заме­
нить интерес исторический собственным вымыслом и исполнил это весьма неудачно» (Полевой
Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика: статьи, рецензии 1825-1842. М., 1990. С. 425).

¹⁸⁴    Летопись Сибирская содержащая повествование о взятии Сибирския земли Русскими, при царе
Иоанне Васильевиче Грозном; с кратким изложением предшествовавших оному событий. Издана с
рукописи XVII века. СПб., 1821.

⁸⁵ Контакты Карамзина со Спасским освещены в публикации: Янушкевич А.С. Письма Г.И. Спас­ского к Карамзину // Пиколай Михайлович Карамзин. Юбилей 1991 года. Сб. науч. тр. М., 1992. С. 164-169.

¹⁸⁶ Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Кн. 3. Примечания к IX тому. Стб. 143.

84

переработка Строгановской. «Сия повесть основапа на первой, или Строганов-

1 ftfi

ской, с некоторыми отменами и прибавлениями»'^^ . Восприятие средневековых произведений с нрисущих творческому сознанию Карамзина литературных по­зиций повлияло не только на решение вопроса об их взаимозависимости, но также коснулось интерпретации побудительных причин похода Ермака.

Собственно, вопрос, о том, для чего горстке казаков потребовалось идти в неведомые земли Зауралья, длительное время являлся наиболее интригующим моментом в историографии и художественной традиции, связанной с подвигом Ермака. Уже хронологически наиболее приближенные к Сибирскому взятию тексты диаметрально разошлись в истолковании целей смелого казачьего пред­приятия. Так, согласно версии Нового летописца, Ермака «со товариш;и» выну­дила уйти с Волги в Сибирь угроза репрессий со стороны царского правительст­ва. «Царь же Иван, видя их воровство и злое непокорство, посла на них воевод своих и повеле их там имати и вешати; многих же имающе и казняху, иные же, аки волки, розбежашася»'^{^^}. Именно в этот момент «по присылке» Максима Строганова Ермак отправляется к пему «до вотчины». Принципиально по-иному интерпретируются события в Есиповской летописи, где, как известно, предло­жена христианская, провиденциальная версия похода как божественного наказа­ния языческой страны и ее «гордого» правителя'^{^}". Кроме того, существуют рас­сказы о начале сибирского похода казаков, предложенные СУ. Ремезовым, а также безвестным автором Кунгурского летописца. Согласно данным этих ис­точников Ермак задумал поход самостоятельно, ибо «слыша ... от многих чю-совлянъ про Сибирь...»'^{^}' Строгановы лишь предоставили ему «многие запасы», которые к тому же Ермак взял «с пристрастием, а не вовсе в честь или взаи­мы»'^{^^}. Отметим, что все эти источники находились в поле зрения Kapaмзинa'^{^^}.

Остановимся подробнее на Строгановской летописи, из текста которой Ка­рамзин почерпнул основной свой материал. Здесь предлагаются весьма прагма-

¹⁸⁷  Там же.

¹⁸⁸   Там же. Критику этого источниковедческого заблуждения Карамзина см: Мирзоев В.Г. Исто­
риография Сибири (домарксистский период). М., 1970. С. 142-146.

¹⁸⁹  ПСРЛ. Т. 14. М., 1965. С. 33.

¹⁹⁰   Ромодановская Е.К. Сибирь и литература. XVII век. Новосибирск, 2002. С. 97,105-106, 120-123.

¹⁹¹   Ремезов С.У. История Сибирская // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М.,
1989. С. 550.

¹⁹²   Летопись Сибирская краткая Кунгурская // Там же. С. 576.

85

тичные мотивировки перехода казаков с Волги на Урал и далее в Сибирь. Семен, Максим и Никита Строгановы «слышаху» «от достоверных людей о буйстве и храбрости поволских казаков и атаманов Ермака Тимофеева с товарыщи...» (8) На этом основании промышленники приглашают их к себе «дабы шли к ним в вотчины их ... на спомогание им» (8). Здесь «атаманы ж и казаки стояху против безбожных Агарян буйственно и единомысленно з живущими ту людми...» (9) Затем опять-таки «Семен и Максим и Никита Строгановы» «послаша из город­ков своих ... в Сибирь на Сибирского салтана волских атаманов и казаков Ерма­ка Тимофеева с товарыщи...» (10)

Помимо рациональной заинтересованности в Ермаке уральских «нарочитых людей» в летописи отражена и не менее практичная позиция царя. Узнав о нача­ле рискованного похода в Сибирь, разгневанный Иван Грозный обвинил Строга­новых в том, что те «воров наняли в свои остроги без нашего указу...» (14) С точки зрения монарха вина казаков могла быть искуплена единственным спосо­бом. «И им было вины свои покрыти тем, что было нащу Пермъскую землю обе-регати...» (15) Вместо же этого «...они зделали с вами вместе потомуж, как на Волге чинили и воровали...» (15)

Самоотверженными действиями Ермака руководит, по мнению составителя летописи, не только преданность христианской идее, но и обещание, данное инициаторам похода - самим Строгановым. Так, в сцене обороны городка Ати-ка-мурзы, осажденные казаки восклицают: «Воспомянем, братие, обещание свое, како мы честным людем (т.е. Строгановым. - К.А.) пред Богом обеты и слово свое даша, и уверившеся крестным целованьем, елико всемогий Бог нам помощи подаст, а отнюдь не побежати, хотя до единаго всем умрети, а вспять возврати-тися не можем срама ради и преступления ради слова своего, еже с клятвою обещахомся...» (22) Как видим, поступки героев данного произведения отличает непривычная для средневекового текста целесообразность: задача купцов, при­гласивщих в свои вотчины волжских атаманов, - защита собственных владений. Политические цели Ивана IV аналогичны: царь заинтересован в охране перм­ских границ и на этом основании готов закрыть глаза на прошлое казаков Ерма­ка. Наконец, сами казаки посланы в Сибирь Строгановыми и сражаются, памятуя

¹⁹³ См. их перечень: Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Кн. 3. Примечания к

86

о данном ими обещании и боясь его нарушить. Свобода Ермака, изображенного орудием божественного возмездия в Есиповской летописи и кем-то похожим на конкистадора-авантюриста в Кунгурском летописце, здесь скована. Момент ин­дивидуального выбора, произвольности принимаемого решения, очень ярко вы­разившийся, например, в исторических песнях, здесь предельно редуцирован.

Доверяя Строгановской летописи как «достовернейшему современному по­вествованию» (227), Карамзин, тем не менее, стремился избегать прямой компи­ляции и в итоге создал свою оригинальную версию как похода, так и самой лич­ности Ермака. Справедливо наблюдение Н.Я. Эйдельмана: «Ермак почему-то особенно раздразнил Kapaмзинa-xyдoжникa»'^{^}'*. В некоторых случаях текст ос­новного источника историком переосмысливался с целями очевидно литератур­но-психологическими. Приведем пример.

Описывая уже упомяпутый эпизод обороны городка Атика-мурзы 23 октяб­ря 1581 г., одно из самых драматичных событий в череде непрерывных походов Ермака за Уралом, Карамзин воспроизвел действительно присутствующий на страницах Строгановской летописи спор между сторонниками отступления и теми, кто предлагал сделать вылазку и отбросить татар. Аргументы сторонников настунления заключались в следующем. «Уже реки покрываются льдом, обратив тыл, замерзнем в глубоких снегах...» (229). Ср. в тексте-источнике: «О, братия наща единомысленная, камо бежати, уже осени достигши, и в реках лед смерза­ется...» (22) Далее Карамзин заимствует из Строгановской летописи уже знако­мый нам мотив нарушения клятвы. «...А если и достигнем Руси, то с пятном клятвопреступников, обещав смирить Кучума, или великодушною смертию за­гладить наши вины перед Государем. Мы долго жили худою славою: умрем же с доброю!» Карамзин стремится подтвердить авторитетность цитаты ссылкой на исходный текст. Действительно, 684-я сноска содержит слово в слово передан­ный текст Строгановской летописи из этого же фрагмента: «Не от многих бо вой победа бывает, но свыше от Бога помощь дается...» и т.д.'^{^^} Однако, скопировав летописную риторику в нримечании, свой основной текст историк выстроил скорее как достаточно вольное переложение образца. Так, ни о каком намерении

IX тому. Стб. 143.

¹⁹⁴ Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983. С. 126.

87

«загладить вины» перед царем в Строгановской летониси нет и речи, А фраза «мы долго жили худою славою: умрем же с доброю!» является переосмыслением оригинала, причем полностью меняющим содержащийся в нем смысл. В летопи­си упоминание о «худой славе» находится в ином контексте - после довода сто­ронников вылазки о наступлении холодов и замерзании рек они прибегают к ар­гументации нравственного порядка: «О, братия наша единомысленная, камо бе-жати, уже осени достигши, и в реках лед смерзается; не дадимся бегству и тоя худыя славы себе не получим, ни укоризны на себе не положим, но возложим упование на Бога...» (22) Далее идет текст, приведенный Карамзиным в упомя­нутой сноске. Как видим, опасение казаков посеять о себе «худую славу» связа­но с их нежеланием отступать, а вовсе не с тем, что когда-то на Волге они про­мышляли разбоем и теперь надумали, искупив грехи, умереть со славой доброй.

Смысл подобного изменения автором «Истории государства Российского» текста первоисточника может быть объяснен только причинами литературно-беллетристического порядка, Карамзину был нужен Ермак как личность, харак­тер. Прагматические мотивировки его действий, предложенные составителем Строгановской летописи, не могли устроить историка, поскольку нанятый про­мышленниками ради безопасности их вотчин и боящийся нарушить данную им клятву Ермак представал как фигура, лишенная суверенности, свободы выбора. Тонко истолкованная Карамзиным цитата привносила в действия казачьего ата­мана мотив раскаяния, которое может быть только результатом индивидуальной внутренней работы и не зависит от внешних обстоятельств. На протяжении все­го своего рассказа о покорении Сибири историк настойчиво придерживается версии (сегодня, кстати, оспаривающейся) о разбойничестве Ермака и искуп­лении им своей вины победой над Кучумом,

В первую очередь обращает на себя внимание то, что Карамзин прибегает к антитетическим характеристикам казачьего отряда и Ермака, в которых соседст­вуют резкие, почти взаимоисключающие оценки, «,,.Малочисленная шайка бро­дяг, движимых и грубою алчностию к корысти и благородною любовию ко славе, приобрела новое Царство для России» (227), «Сей бывший Атаман разбойников,

¹⁹⁵ Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Кн. 3. Примечания к IX тому. Стб. 157. Ср.: Сибирские летописи. С. 22.

88

оказав себя Героем неустрашимым. Вождем искусным, оказал необыкновенный разум и в земских учреждениях...» (230). «Опала сделалась честию: оглашен­ный преступник, Иван Кольцо, смиренно наклоняя повинную свою голову пред Царем и Боярами, слышал милость, хвалу, имя доброго витязя...» (235) Поляр­ные в ценностном отношении понятия (типа опала и честь', преступник и доб­рый витязь) означают начальную и конечную точку в процессе духовного пере­рождения казаков. Маргинальный статус героя в начале («Три купца и беглый Атаман Волж:ских разбойников дерзнули ... завоевать Сибирь» /219/) заменяется на прямо противоположный в конце. Чтобы подчеркнуть эту динамику статуса Ермака, Карамзин вводит в свой текст известие Нового летописца о том, что Иван Грозный назвал победителя Кучума «...Князем Сибирским', велел ему рас-поряжать и начальствовать, как было дотоле...» (236). Ср.: «...А к Ермаку пове-ле государь написати не отаманом, но князем Сибирским»^{^^^}.

Важнейшим элементом всей этой истории о реабилитации разбойника и преображении его в правителя является тот факт, что данная метаморфоза сов­падает с захватом героем прежде чужой земли и пребыванием в ней. Сибирь, территориальная маргинальность которой в чем-то соотносится с социальной маргинальностью Ермака , оказывается пространством, возрождающим своего покорителя в новом легитимном качестве. В этом смысле многочисленная груп­па текстов, формирующих Ермаков сюжет, может рассматриваться как первый -и очень важный - шаг в процессе формирования «сибирского текста» русской литературы, некоторые особенности которого были недавно проанализированы В.И. Тюпой. Исследователь отметил: «Уникальное взаимоналожение геополити­ческих, культурно-исторических и природных факторов привело к мифологиза­ции Сибири как края лиминальной полусмерти, открывающей проблематичную возможность личного возрождения в новом качестве и соответствующего обнов-

¹⁹⁶   Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. 2-е изд., испр. и доп. Новосибирск, 1986. С.
173-182.

¹⁹⁷   ПСРЛ. т. 14. С. 33. Современным специалистом эта информация Нового летописца не без
оснований именуется «явной басней». См.: Мирзоев В.Г. Историография Сибири (домарксистский
период). С. 144.

¹⁹⁸   Карамзин приводит разнообразные факторы маргинальности Сибири. В первую очередь эта
земля располагается за естественными границами: «Сие неизмеримое пространство Северной
Азии, огражденное Каменным Поясом, Ледовитым морем. Океаном Восточным, цепию гор Ал­
тайских и Саянских...» (219). О нем практически ничего не известно, оно «укрывалось от любо­
пытства древних Космографов» (219). Наконец, с его территории издревле исходила угроза циви-

89

ления жизни»'^{^^}. Восходящая к «ритуально-мифологическому комплексу моти­вов инициации»^{^°°}, эта идея отчасти реализуется и в случае с Ермаком, реабили­тирующим себя в глазах власти²⁰¹.

При этом у либерала Карамзина данный сюжет с глубокими мифоиоэтическими корнями может обрести и внолне злободневное звучание. Если когда-то Сибирь способствовала раскаянию и духовному обновлению волжского разбойника, то почему в новую эпоху ей не стать территорией, так сказать, массового исправления? Начав свой рассказ с прихода в Сибирь «щайки бродяг», историк заканчивает его рассуждением о ссылке. Завоевание Сибири открыло России «...счастливый способ искоренять преступления людей без душегубства, оставлять жизнь и злодеям ... и не редко исправлять сих злосчастных, к утешению человечества» (242-243). Наказание преступника высылкой его в Сибирь становится в сюжете карамзинского рассказа повседневным вариантом эволюции героя (преступление - раскаяние -возрождение), которую когда-то в качестве первого и потому уникального случая реализовал со своими дружинникаШ Ермак^{^°^}.

Интерес к Ермаку в Сибири, сохранявшей, по-видимому, отголоски старин­ных известий о победителе Кучума, активизировался в этот же период - после появления в литературном и научном обиходе Строгановской летописи, привле­ченной в качестве важнейшего исторического источника Н.М. Карамзиным и почти одновременно опубликованной Г.И. Спасским. Полемизировавший со

лизации: «...История не ведала Сибири до нашествия Гуннов, Турков, Моголов на Европу...» (219)

¹⁹⁹    Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибир­
ский филологический журнал. 2002. № 1. С. 28.

²⁰⁰   Там же.

²⁰¹   Нам приходится говорить «отчастю> ввиду общеизвестного факта: в Сибири Ермак гибнет, его
ожидаемого в контексте инициационного действа возвращения на родину не происходит. Это об­
стоятельство было любопытным образом истолковано в поэзии романтизма: В стихотворении А.Н.
Муравьева «Ермак» (1827) завоеватель Сибири представлен как   «призрак», «живой мертвец»,
залитый «бурными волнами» (Северная лира на 1827 год. М., 1984. С. 126-128).

²⁰²   Историками сибирской колонизации подмечен любопытный факт: на первом этапе освоения
Зауралья карательный смысл ссылки в Сибирь исчерпывался самим фактом отправки наказуемого
за Урал. В своем классическом исследовании П.Н. Буцинский пишет: «Не редкость встретить в
грамотах Михаила Федоровича, что ссылается "разбойник" и "душегубец", у которого на родине
... ни кола ни двора, за его преступление по тогдашним законам следовало казнить, а между тем
царь ссылает его в Сибирь и велит воеводе или поверстать на службу и дать ... жалованье наравне
с другими служилыми людьми, или устроить в пашенные крестьяне...» (Буцинский П.Н. Сочине­
ния: В 2 т. Т. 1. Заселение Сибири и быт ее первых насельников. Тюмень, 1999. С. 206) П.Н. Бу­
цинский видит в этой тенденции пример рационализма московских властей, не желавших держать
преступников в тюрьмах и кормить их даром. Показательно, однако, что подобное проявление

90

Спасским по поводу этого издания П.А. Словцов вспоминал в 1826 г.: «Я не мо­гу забыть, как при обьявлении о Сибирской летописи, в 1821 г. изданной г. Спасским и сопровожденной лестными отзывами некоторых журналистов, воз­будилось и здесь (в Сибири. - К.А.) тогда заметное внимание к старине сибир­ской. Зауральские книгочеи заглянули в Миллера и Фишера...»^{^°^} Кроме того, как следует из «Писем...» Словцова, опыты литературных обработок темы Ер­мака также имеют в Сибири свою историю. Псторик вспоминает в этой связи «драму "Ермак", за 50 лет (т.е. в середине 1770-х гг. - К.А.) не без достоинств написанную» в Тобольске священником Л.А. Флоровским^{^^}"*.

В региональной словесности XIX в. сюжет о Ермаке оказался вовлечен в структуру целого ряда художественных и публицистических произведений. К эпопее Ермака обращались П.П. Ершов, опубликовавший в 1838 г. поэму «Суз-ге», Н.М. Ядринцев, посвятивший походу Ермака большую часть юбилейной статьи «Трехсотлетие Сибири»^{^^^}. Из менее известных авторов назовем Д.П. Да­выдова, автора знаменитой песни «Славное море - священный Байкал», напи­савшего дошедшую до нас лишь частично поэму о Ермаке^{^°^}. Кроме того, обра­щения к образу легендарного атамана могли носить неявный характер, когда ис­ходная структура сюжета наполнялась другими именами и помещалась в кон­текст иных, зачастую вымыщленных, исторических реалий. В таком случае пер­воначально связанные с образом Ермака мотивы, утратив привычную референ­цию, начинали играть роль стилистического средства в поэтике текста, создавая реминисцентную ситуацию в произведении и словно намекая читателю на сю­жет-прообраз. Пример такого обращения с сюжетом мы встречаем в романе И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова» (1831).

В поэме Ершова конфронтация Ермака и Кучума, столь ярко изображенная на страницах средневековых летописей, отодвинута на периферию действия по-

расчетливости царской администрации оказывалось возможным именно в Сибири, само пребыва­ние в которой, по-видимому, уже расценивалось как жестокое наказание.

²⁰³    Словцов П.А. Письма из Сибири. С. 30.

²⁰⁴    Там же. С. 60. См. также: Азадовский М.К. Очерки литературы и культуры Сибири. Иркутск,
1947. С. 63. Подробнее о судьбе автора драмы см.: Копылов А.Н. Очерки культурной жизни Сиби­
ри XVII - начала XIX в. Новосибирск, 1974. С. 225. Примеч. 78.

⁰⁵ Ядринцев П.М. Трехсотлетие Сибири с 26 октября 1581 года // Вестник Европы. 1881. Кн. 12. С. 834-849.

²⁰⁶ Давыдов Д.П. Стихотворения / Вступ. ст., ред. и прим. Ф. Кудрявцева. Иркутск, 1937. Незаконченная поэма погибла в 1870 г. в Иркутске во время наводнения. Ф. Кудрявцевым опубликованы ее вторая и четвертая части. См.: С. 34-66.

91

эмы, В основе которой лежит, как известно, предание о молодой жене сибирского хана Сузге, ее непреклонности, верности долгу и трагической самоубийственной смерти^{^^^}. Ермака в роли завоевателя замещает атаман Гроза. Итак, перед нами другие герои и совершенно иной пафос произведения. В нем отсутствует фольк-лорный дуализм казака-нарии и верховного правителя , также отсутствуют апостольские мотивы церковных памятников XVII в. Обращаясь к сюжету с дав­ней историей, Ершов наполпяет старые мехи новым вином, в нолной мере де­монстрируя возможности сюлсета о завоевании Сибири варьировать свои тради­ционные смыслы.

Между тем нельзя не учитывать и определенной инерции сюжета, который, несмотря на привносимые в него тем или иным автором новшества, способен со­хранять в неприкосновенности ядро своей структуры. Пример «Сузге» особенно интересен именно в этой связи.

Редуцировав в ноэтике своего текста, как мы уже отметили, фольклорное и христианское начала, изменив расстановку персопажей, Ершов сохранил нрин­ципиально важный, структурообразующий мотив взятия города / преодоления преграды, без которого данное произведение вообще едва ли возможно было бы идентифицировать как относяшееся к традиции повествований о Ермаке.

Поэма пачипается с просьбы Сузге к Кучуму выстроить «терем царский» на холме неподалеку от Иртыша. Характерна топография этого места, вообще ти­пичная для целого ряда литературных пейзажей сибирской словесности. «С двух сторон стеною - горы, / С двух сторон ковром - равнина; / У холма же словно

²⁰⁷   Сведения о жене Кучума Сузге зафиксировал еще СУ. Ремезов, в «Истории Сибирской» которо­
го читаем: «Розсадивъ царь Кучюмъ женъ своих болшихъ во блискихъ местехъ, взять дочь у Девле-
тима мурзы и пребывать ей устроивъ близ фадскаго места, на Паньине Бугре; другой же на Суз-
гунъском мысу, именем Сузге, по той жене и город зовом Сузга. Ныне ж словет Сузгунъ место то. И
ездиша к ним по пятницам» (Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн.2. М., 1989. С.
552). Из летописи С.У. Ремезова известия о Сузге перешли в «Историю» Г.Ф. Миллера (см.: Миллер
Г.Ф. История Сибири. Изд. 2-е, доп. Т.1. М., 1999. С. 193). В 1830 г. о Сузге вспомнил в своих «Про­
гулках вокруг Тобольска» П.А. Словцов. «На зеленом холме, осеняемом с запада пахучими пихта­
ми, на высоком холме, на котором за 250 лет живала нежная и верная Сузге, подруга повелителя
Кучума, сидел я в раздумьи...» (Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. М., 1834. С. 75)
Сибирский историк, судя по всему, опирается на устные предания о Сузге. Эпитеты «нежная» и
«верная» характеризуют ее как героиню какого-то «романтического» сюжета, не зафиксированного
ни С.У. Ремезовым, ни Г.Ф. Миллером, но известного Словцову и Ершову.

²⁰⁸   Ю.С. Постнов справедливо отметил, что в Ермаке Ершова «нет ничего от легендарного разбой­
ника» (Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск, 1970. С.
296).

92

лепта, / Ручеек бежит в равнину, / А вдали шумит Иртыш»^{^°} . Горы, сравниваю­щиеся, как часто уже бывало, со стеною, равнина, ручей и река вдалеке создают образ защищенной территории, внутри которой царствует восточная идиллия. Летняя нрирода, бытовое изобилие обрисованы Ерщовым как естественное об­рамление жизни царицы в сузгунском дворце (70-71). Все это строго соответст­вует задаче нового носеления, включающей в себя два идиллических мотива: на­слаждение нриродой («И нозволь твоей рабыне / В этом тереме веселом / Встре­тить вещнюю зарницу, / Красно лето нроводить» [69]) и любовные утехи («При­езжай два раз в неделю/ Навестить твою рабыню, / Слово ласково нромолвить, / Ложе ночью разделить» [69])^{^}'^°.

По нолучении известий о нриходе русских дворец Сузге немедленно нреоб­ражается в настоящую креность. «Смотрит грозною твердыней: / Обнесен вокруг стенами, / Обведен высоким валом, / Окружен глубоким рвом» (74). В сценах осады мотив стены-нреграды повторяется настолько часто, что неволыю тавто-логизирует стиль соответствующих разделов поэмы. «То татары выбегают / С старщиной своим отважным / На высокие на стены I Горной крепости Сузге» (80). «Аи да крепость! - тихо молвит. / Аи да крепость! - новторяют / Все каза­ки про себя» (80). «Коль живыми быть хотите, / Сдайте нам свою ограду...» (80) «Прежде нащ Иртыщ великий / Потечет назад к истоку, / Чем сдадим мы вам ог­раду!» (80) «Стыд, когда, не взяв, отступим! / - Стыд, когда сдадим ограду!» (81) «Да и что это за крепость! / Да и что это за люди!» (81) «...Если снова / Ты (Ер­мак. - К.А.) велищь держать в осаде / Эту крепость, то мы просим / К нам людей прислать побольше - / Малым крепости не взять» (81). «А стена покрепче гру­ди, / Хоть и то мечи порядком / Мы сточили об нее» (81) и т.д.

Вся ситуация взятия Сузгуна в поэтическом отношении соотносится с тра­дицией фольклорных и книжных повествований о Ермаке. Город, со всей оче-

²⁰⁹    Ершов П.П. Сузге: Стихотворения, драматические произведения, проза, письма. Иркутск, 1984.
С. 69. Далее это издание цитируется с указанием страницы в скобках.

²¹⁰    Позднее Д. Давыдов, видимо, ориентировавшийся на текст Ершова, также прибегает к пасто­
ральным мотивам при описании Кучумова ханства до прихода Ермака. Столица Кучума у Давыдо­
ва «Глубоким рвом обведена, / Цвела роскошно и сурово...»; автор хотел бы изобразить «Семей­
ный круг, бездействие и сон / Свободу дев, неволю жен, / И роскошь юрт под час вечерней тени, /
И прелесть очага в жилище лени. / И соблазнительные сны, / Лиюшие сердечную отраду / Среди
полночной тишины, / И все спокойствия, и всю усладу, / В которые погружена / Была татарская
страна...» (Давыдов Д. Указ. соч. С. 34-35.) Необходимо отметить, что у последователя Ершова
идиллическая обстановка татарского быта изображена даже более рельефно, однако в

93

видностью символизирующий Сибирь, изображается неприступной твердыней. На первый план выдвигаются знакомые уже нам мотивы стены, ограды и т.д. Однако символическая связь города и страны, свойственная как тексту Ершова, так и его средневековым предшественницам, летописям XVII в., вовлекает в ор­биту своего влияния еще и образ самой царицы, вследствие чего дихотомия «Сибирь - город» преобразуется в трихотомию «Сибирь - город - Сузге». Де­монстрируя эту связь в одном из начальных эпизодов поэмы, Ершов словно «на­низывает» один образ на другой. «Вся земля пирует лето; / Вся Сибирь пирует лето; / Но на всей земле сибирской / Нет прекраснее Сузгуна, / Где живет луна-царица, / Черноглазая Сузге» (70). Абсолютно закономерно в этом контексте, что овладение городом, страной должно означать и овладение женщиной, что, в свою очередь, оживляет свадебные мотивы в поэме.

Выше мы уже приводили пример того, как в фольклоре приобретение Ка­зани было расценено как своего рода свадьба, сибирские «городы» вместе с «по-низовными» выступали там в роли «приданого»^{^}". Тенденция включать в струк­туру Ермакова сюжета женский образ, соотнесенный с темой брака, представля­ется в этой связи вполне закономерной. Так, «свадебный» мотив содержится в одной из песен фольклорного цикла о Ермаке. «Лучче гранёмте, рэбэты, под Ку-чум-город / Ми Кучумское-то сарство вижгём, виплиним, / Ми Кучума старика-от во полон полоним, / Ми Кучумиху старуху-ту за шиба (себя. - К.А.) вожьмем. / За это нас государ-сар пожалует» (509). Близкий мотив встречаем в Кунгурской летописи, где побежденные Ермаком татары приносят ему «дары и есак», в со­ставе которых оказывается и «девка роду ханска Саргачика царя прекрасна»^{^}'^{^}. Ее, однако, казачий атаман «в дар ... не принял и отверг и прочим запретил...»^{^}'^{^} Наконец, матримониальная тема встречается в устных преданиях, в одном из ко­торых читаем: «Ермак погиб от сожительницы своей. С ней он связался в Сиби­ри, а сначала-то он жил в пещере на Чусовой. <...> Жил он в той пещере со сво­ей артелкой, а потом в Сибирь подался татарье громить. Сильный он был, татары

обоих случаях - и у тоболяка Ершова, и у иркутянина Давыдова - ханство Кучума осмысливается как территория идиллии, подлежащей скорому и неминуемому разрушению.

²¹¹   Древнейшие истоки этой темы были выявлены и проанализированы В.Н. Топоровым. См.: То­
поров В.Н. Заметки по реконструкции текстов // Исследования по структуре текста. М., 1987. С.
99-132. Раздел «Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте» (С. 121-132).

²¹²   Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн.2. С. 581.

²¹³    Там же.

94

его боялись. И ружья-то у них были кремневые, а у татарина, известно, лук да стрелы. Кремневое ружье шибко неудобно, посыплешь на полочку пороха, чиркнешь, оно сначала попыхтит-нопищит, а уже потом только стрельнет. В дождь да в ненастье ружье-то не стреляло, потому как порох становился сырой. Вот и узнала нро это Ермакова сожительница, сама она была не русская, а татар­ка; она-то, стерва, и сказала татарам, чтобы они напали на Ермака в сырую, дождливую ночь, когда ружья их кремневые не стреляли. Так-то оно и вышло. Нанали татары на ермаковых разбойников, порубали их кривыми саблями, а са­мого Ермака Тимофеевича в Иртыш-реку спихнули»^{^}''*. По-видимому, «Кучуми-ха старуха», дочь сибирского князька, «сожительница-татарка» являются образ­ами, символически персонифицируюшими покоренную страну, а отношение к ним со стороны главного героя сюжета осмысливается как некое подобие брака. В соответствии с этой традицией героине поэмы Ершова - единственной зашитнице города - также уготована матримониальная перспектива. Ее истин­ный муж, Кучум, «...в степях далеко» (82), он выведен за пределы осажденного города, не причастен к его защите, отдален от собственной жены. Сама Сузге для устрашения казаков распускает слух, что с нею в крепости сражается ее брат Махмет-Кул. Причем он оказывается одновременно и восприемником царского статуса. «Царь бежал: будь ты царь нынче, / Вороти свое владенье, / Завоюй себе Сибирь» (77). Заместителем мужа героини оказывается ее брат, что символизи­рует возвращение Сузге в добрачное состояние. Это может означать лишь одно: героине и ее стране готовится новая свадебная церемония. Сузге приказывает своей челяди: «Вы, прислужницы-девицы! / Отнирайте кладовые, / Выносите все наряды, / Все каменья дорогие / И царицу наряжайте: / Завтра праздник у меня» (86). Картину предсвадебных сборов дополняет авторский голос, обращенный к Сузге: «Ты одета, как невеста, / В драгоценные одежды, - / Но глаза твои не блещут / Предрассветною звездою...» (87-88) Одновременно нроясняется и ста­тус будущего «брака», явно имеющего символически-государственное значение. «Русский царь великодушен — / Он смягчит твое несчастье, / Усладит твою кру­чину; / Пе рабою, но царицей / Почестят тебя в Москве» (88). «Паша Русь славна издревле / К роду царскому любовью -/Ив других его почтит» (89).

²¹⁴ Предания реки Чусовой. С. 47-48.

95

Отмечавшаяся в науке трагическая развязка ноэмы '^{^}, ознаменованная са­моубийством героини, говорит, бесспорно, как о мужестве самой Сузге, так и о симпатии автора произведения «к покоренным сибирским народностям»^{^^^}. Одновременно она находит параллели в трагедийном жанре. В сущности, судьба Сузге может быть описана как типичная драматургическая коллизия^{^}'': героиня разлучена врагами со своим мужем, на защиту ее становится брат, который, од­нако, попадает в плен к вторгшемуся в царство агрессору, претендующему не только на овладение городом-страной, но и на брак с его единственной защит­ницей. Осложняет ситуацию тройственный статус героя-антагониста: город сда­ется Грозе, за которым стоит Ермак. За ними обоими в свою очередь маячит фи­гура русского царя. Трагизм сюжета усиливается подчеркнутым благородством противостоящих сторон, столкновение которых мотивировано скорее неведо­мым законом истории, своего рода роком. Не случайно Ершовым вводятся в текст разнообразные предсказания о грядущей гибели царства, распространен­ные в сибирском фольклоре и книжности. Это «толки» о бое черного волка и бе­лой собаки, о чудесном цветении березы посреди сибирских лесов и т.д. (72-73). Провиденциальный характер будущей катастрофы подчеркивается сопоставле­нием ее с грозой. «Тишина - предвестник бури: / Где ж зачнется та гроза?» (73) Видимо, не случайно на роль покорителя Сузгуна Ершов избирает атамана Гро­зу, названного в честь страшного природного явления и одновременно являюще­гося тезкой «грозного царя» Ивана IV, в царствование которого и осуществилось Сибирское взятие.

Процитированное выще суждение Ю.С. Постнова о существенной коррек­ции Ершовым образа Ермака, об исключении из структуры образа мотивов раз­боя в целом сохраняет свою справедливость. Это обстоятельство, однако, не влияет на общую глубокую связь «Сузге» с фольклорной поэтикой. Прекрасно знакомый с устной традицией, автор «Конька-горбунка» реализовал в своей ро­мантической поэме комплекс наиболее древних мотивов, связанных с фигурой Ермака, показав, что даже при минимальном присутствии в произведении само-

²¹⁵  Янушкевич А.С. «Ермаков сюжет» в русской литературе 1820 - 1830-х годов. С. 45.

²¹⁶  Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. С. 295.

²¹⁷    В.Г. Утков отметил ряд показательных примеров театральной переработки поэмы Ершова,
неоднократно инсценировавшейся в Тобольске в конце XIX - начале XX вв. См.: Ершов П.П. Указ
соч. Коммент. С. 424.

96

го завоевателя Сибири сюжет может успешно сохранять базовые элементы своей структуры.

Если у Ершова фигура казачьего атамана только отодвигается на перифе­рию действия, то в нервом романе И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова» она отсутствует вовсе, заменяясь другим персонажем. Тем не менее цепь моти­вов, содержащихся в произведении, все-таки не дает усомниться, что перед нами именно сюжет о Ермаке, выступающий здесь в «отраженном» виде, оказываясь моделью, прообразом для ряда эпизодов романа. Подобное «латентное» функ­ционирование сюжета подчинено столь важной в контексте романтической ро­манистики задаче создания местного колорита в поэтике текста. Совокупность мотивов, напрямую с Ермаком не связанных, но со всей очевидностью восходя­щих к историческому сюжету о победителе Кучума, может осмысливаться в та­ком случае как «общее место» всей сибирской жизни, типично сибирские про­исшествия и повороты судьбы, в которых может участвовать не только леген­дарный атаман, но любой «похожий» на него человек.

Главным действующим лицом интересующих нас разделов произведения является известный сибирский разбойник Буза, сила и безнаказанность которого были общеизвестны. Случалось даже, подчеркивает Калашников, что разбойни­чья «артель» Бузы проезжала мимо Иркутска днем на лодках и в полном воору­жении^{^^*}. Буза у Калашникова - типичный романтический злодей, нимало не по­хожий на сложного в своей амбивалентности фольклорного Ермака, и тем более на Ермака средневековых летописей. Фольклорная тема казацкой вольницы, смелого, победоносного похода в таинственные земли вообще безразлична для романиста. Из всех сведений о завоевателе Сибири им заимствуется романтиче­ская топика гибели атамана, известная к тому времени по летописям, а еще более по думе К.Ф. Рылеева «Смерть Ермака» (1822). Вместе с тем глухой отголосок старинных известий о Ермаке в романе имеется. Двойник победителя Кучума Буза является здесь похитителем женщины, Натальи, той самой дочери иркут­ского купца Жолобова, перипетии в судьбе которой составляют основное содер­жание романа.

²¹⁸ Калашников И.Т. Дочь купца Жолобова. Романы, повесть. Иркутск, 1985. С. 73-74. Далее ссыл­ки на это издание приводятся в тексте с указанием страницы в скобках.

97

Loci communes Ермакова сюжета введены писателем в биографию Бузы и в сцену сражения с разбойниками. Как и Ермак исторических песен и ряда пись­менных источников, Буза — грабитель купцов, своего рода пират. «Всегдашнее становище Бузы было на берегу Байкала, а главный грабеж — на купеческих су­дах, переезжавших через Байкал» (74). Происхождение его не сибирское. «Я ро­дился в Саратове, на берегах матушки Волги» (83). Это известие перекликается с распространенными сведениями о Ермаке — «поволском» атамане. Оба они — ро­манный герой и его прообраз - приходят в Сибирь, только Буза, в отличие от Ермака, с этапом каторжан, наказанный за покушение на отца. «Более года шел я в Сибири, привязанный к канату...» (84)

Ночной схватке разбойников с их преследователями, стремяшимися осво­бодить плененную женшину, сопутствует непогода. «Долго смотрел он (Буза. -К.А.) на волновавшееся море и далекие горы, пока тучи, приближаясь более и более, не задернули горизонта густым мраком. Ветер, разыгрываясь с наступле­нием ночи, превратился, наконец, в совершенную бурю» (86). Образ ночной бу­ри, предшествовавшей гибели героя, - один из самых устойчивых в книжной версии сюжета о Ермаке. Он присутствует в летописях, а в романтической лите­ратуре оказывается особенно популярным. «Пришедши же ноши, казаки ж утру-дившеся от многаго пути. Доидоша же до перекопи, ту обначевашася и поста-виша станы своя. <...> Тоя ж нощи бысть дождь велий...» - говорится в летопи­си Саввы Есипова^{^}'^{^}. Рылеевым обстановка разбушевавшейся стихии передана в хрестоматийно известных строках «Ревела буря дождь шумел; / Во мраке мол­нии летали...» Скорее всего у Рылеева Калашников заимствует и статуарную по­зу героя: «...В стране суровой и угрюмой, / На диком бреге Иртыша / Сидел Ер­мак, объятый думой». Ср. «Атаман, угрюмый и неприступный, стоял на краю утеса и пристально смотрел вдаль» (80).

Финальным мотивом в этой цепочке соответствий является собственно смерть героя. В устных преданиях, исторических источниках XVII в., в их позд­нейших обработках эпохи романтизма Ермак тонет в реке, спасаясь от насту­пающих «кучумлян». «Ермак ... побеже в струг свой, и не може дойти, понеже

²¹⁹ Литературные памятники Тобольского архиерейского дома. С. 54.

98

одеян бе железом, стругу ж отплывшу от брега; и не дошед утопе...»^{^^}'' «Плы­вет. .. уж близко челнока — / Но сила року уступила, / И, закипев страшней, река / Героя с шумом поглотила», — пишет К.Ф. Рылеев. Буза в романе Калашникова тоже бросается в воды Байкала, однако не с целью спастись от наседающих пре­следователей, а как раз наоборот, ища верной смерти. «Прощай, проклятая жизнь! — произпес он отчаянным голосом и кинулся в море» (90).

Сцена смерти Ермака и в средневековых памятниках, и в романтической поэзии осмысливалась как яркое проявление героизма. В этом отношении пер­сонаж Калашникова абсолютно не укладывается в рамки давно сложившейся традиции. Ничего героического в нем нет. Перед нами преступник и убийца, та­ким он сформировался в юности, таким остался и в канун смерти. В самом нача­ле своей жизни Буза с товарищами «...пировали по целым ночам и пропивали все деньги» (83-84). Затем последовала ссылка в Сибирь, где Буза после череды преступлений становится атаманом разбойников. И все же в нем есть оттенок трагического величия. Смерть ему предсказана: он погибнет тогда, когда по­встречается с женщиной, похожей на одну из его жертв (85). Пленница атамана как раз и стала такой женщиной, ознаменовав своим появлением неумолимо близкую гибель героя. Таким образом злодей преображается из тривиального убийцы и грабителя в романтического героя. Эта природа образа, по-видимому, заставила писателя обратиться к топике Ермакова сюжета, обретшего в роман­тическую эпоху трагически-роковое звучание, и, кроме того, близкого своим си­бирским колоритом к реалиям его романа.

И хотя Ермак и Буза в ценностно-идеологическом отношении несопостави­мы, творческая задача создать образ героя из сибирской жизни, близкого при этом к идее «отверженности», в целом закономерно привела к своеобразной омонимии мотивов, к проекции Ермакова сюжета на ряд фрагментов романа «Дочь купца Жолобова». В этом в свою очередь нельзя не видеть одну из первых попыток разработать принципы поэтики региопального художественного произ­ведения. В контексте формирующихся поэтических норм сибирской словесности мотивы, ассоциирующиеся с образом Ермака, могут восприниматься как суще­ственный элемент сюжетного пространства региональной литературы и играть

²²⁰ Там же. С. 54-55.

99

пе только концептуальную роль (скажем, напоминая современникам о первоот­крывателе русского Зауралья), но и роль «материала» для разработки новых сю­жетов. С подобпым отношением к некоторым мотивам исторических известий о Ермаке мы сталкиваемся на примере первого ромапа Калашникова.

Относительно только что проанализированного явления статья Н.М. Яд-рипцева «Трехсотлетие Сибири» представляет собой противоположный пример. Очередная художественная обработка сюжета о Ермаке здесь отсутствует. На первый план лидер сибирского областничества выдвигает идеологическую за­дачу: Ермак его интересует как историческая личность, сообш;ившая набор оп­ределенных качеств всем своим последователям в деле освоения Сибири.

В контексте областнической литературы Ермак как очевидно идеологизи­рованный образ впервые появляется в тексте прокламации «Сибирским патрио­там» (1863), редактором которой был С.С. Шашков^{^^}'. «...Кто изучал сибирские летописи, тот знает, что Ермак с его подвижниками бежали от деспотизма мос­ковского царя с целью основать здесь самостоятельные вольные поселения», лишь «обстоятельства заставили их отдать Сибирь в руки Москвы»^{^^^}. Так, в са­мом начале развития областнической публицистики был сформулирован откры­то тенденциозный способ восприятия обстоятельств Сибирского взятия и лично­сти его главного действующего лица.

Затем образ казачьего атамана неоднократно появлялся в статьях Ядринце-ва, и во всех случаях автор демонстрировал знание источников сюжета о Ермаке, используя их, однако, весьма и весьма избирательно. Так, о фольклорных тек­стах публицист писал обычно очень скупо. «Это было время удивления стране и завоевателям. ...Время, когда Ермак доходил в устах народа до мифического ге­роя, занимая место знаменитого богатыря Ильи Муромца»^{^^^}. Н.М. Ядринцев во­обще был, как известно, скептически настроен в отношении сибирского истори-ко-песенного фольклора. Мифологизируя «первозданность» сибиряка, его изо­лированность от культурных влияний и абсолютную в этом отношении откры­тость будущему, областник не раз указывал, что «народ в Сибири не имеет ...

²²¹   Серебренников Н.В. Проблема авторства и датировки воззваний об отделении Сибири от Рос­
сии//Вестник Томского государственного университета. 2003. № 276. С. 177.

²²²  Дело об отделении Сибири от России / Публ. А.Т. Топчия, Р.А. Топчия; Сост. Н.В. Серебренни­
ков. Томск, 2002. С. 124.

²²³  Ядринцев Н.М. Сибирь перед судом русской литературы // ЛНС. Т.5. С. 22.

100

исторических песен»^{^^}"*. Это в свою очередь влекло за собой еще более резкое обобщение: «Русские в Сибири потеряли в воспоминаниях начало своей исто­рии»^{^^^}. И самый показательный здесь для него пример - это то, что «...память Ермака в Сибири забыта, и только разве когда-нибудь местный Камоэнс воскре­сит ее»^{^^^}. Много времени прощло, прежде чем результаты экстраполяции в фольклористику мифологизированного образа сибиряка - алчного и сурово-прагматичного, а значит, ни к какой поэзии не склонного - были опровергнуты специалистами XX столетия^{^^}'.

К летописям XVII в. Н.М. Ядринцев испытывает не слищком большое до­верие, хотя ссылается на них много чаще, чем на фольклор. Куда больше внима­ния он уделяет знаменитым сибирским историкам XVIII-XIX вв. И.Л. Черепано­ву и П.А. Словцову. Их суждениям о Ермаке Ядринцев уделяет самое присталь­ное внимание в юбилейной статье, посвященной трехсотлетию завоевания Си­бири.

Областник чутко уловил ключевую интонацию Ермакова сюжета: порыв русских людей вовне, за пределы их традиционного историко-географического ареала. В этой связи он задается вопросом: «...что же влекло этого человека (Ермака. - К.А.) с таким неодолимым упорством в глубь страны, куда никто не заходил; что заставляло его идти два года все вперед и вперед, не возвращаясь назад, когда товарищи его роптали и бежали?»^{^^^} Отвечая на этот вопрос, Яд­ринцев приводит авторитетные мнения сначала Черепапова, а затем Словцова.

Общим местом давно уже стали рассуждения о смелости казаков в их дерз­ком предприятии. Черепанов, опираясь на летописные сведения о «размышле­нии» казаков в городке мурзы Атика, существенно конкретизирует мотивы ге­ройского поведения Ермака «со товарищи». «Ермак "подтвердил казакам, - ци­тирует историка Ядринцев, - ежели они так боязливы будут и получаемые побе­ды по сие время ни во что поставят, своего неприятеля таким бесчестьем обра­дуют, то иного им и ожидать нечего, как от мороза и голода, и многих затрудне­ний на пути всем погибнуть"» (839). Важным дополнением темы «героического»

²²⁴  Ядринцев Н.М. Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири // Там же. С. 81.

²²⁵  Там же.

²²⁶  Там же.

²²⁷  См.: Азадовский М.К. Эпическая традиция в Сибири. Чита, 1921.

101

является здесь очень практическая мотивация поведения казаков, предлагаемая им Ермаком: неспособность отстоять результаты первых побед приведет к смер­ти во враждебных условиях чужой земли. А значит, в спектре качеств, необхо­димых для закрепления победы, наряду с воинской доблестью на первый план должна выйти самостоятельность, способность действовать без всякой помощи со стороны. Это качество особенно ценно для Ядринцева - теоретика областни­ческого движения, отстаивавшего идею самобытности Сибири, непохожести си­биряка на представителей «славяно-русской расы». Закономерно, что прочие мо­тивации героизма Ермака публициста устраивают в значительно меньшей степе­ни. Речь идет о традиционной оценке его как христианского подвижника. «Под­виги Ермака ... изукрашены легендами и мифами об его чудесной храбрости. Любопытные летописцы XVII века старались представить казаков и Ермака ка­кими-то набожными пуританами» (841). Все это расценивается областником как «преувеличения» (841). Стремление Ермака обосноваться в Сибири надолго (при всей, как предполагает Ядринцев, тщетности таких надежд) заставляет его нри­нести «свои личные расчеты в жертву своему делу и более высоким целям» (842), быть «не корыстолюбивым разбойником, но политическим человеком» (842). Эти-то качества впоследствии и проявятся в русском жителе Зауралья. «Сибирское население, жившее вне опеки крепостного права, давно приобрело навык к самоуправлению, а борьба с обстоятельствами сделала его развитым, бойким и предприимчивым» (848).

У Словцова областник заимствует характерный для Ермакова сюжета мотив почти авантюрного стремления к счастью, лучшей судьбе. Историк отметил, что таким, как Ермак, «на роду написана большая игра желаний и надежд», подоб­ные люди способны пускаться «из отваги в отвагу, ощущая в духе мечту чего-то лзд1шего, пока схватят венок мечты или сделаются мучениками ея» (841)^{^^^}. Упоминание историком «мечты» и «надежды» как важных стимулов деятельно­сти Ермака соответствовало воззрениям самого Ядринцева, еще в самом начале своей карьеры указывавшего на утопические упования первых переселенцев за Урал. «Народ любит представлять себе мифические страны довольства и счастия

²²⁸   Ядринцев Н.М. Трехсотлетие Сибири. С. 838. Далее ссылки на статью приводятся в тексте ра­
боты.

²²⁹   Ср.: Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.1. СПб., 1886. С. XIX.

102

в противоположность горькой действительности. Этим проявляется его натура, жаждущая лучшей жизни, И Сибирь является колонией, куда славянский народ пришел создать себе новую, лучшую жизнь, Обш;ина Ермака указала дорогу пе­реселениям. Народ кинулся в новую землю, как убежище от разных притесне-ний...»²³⁰

Необходимость надеяться только на себя, стремление к лучшей доле соче­тались с ярким индивидуализмом предводителя похода, «Это была горсть, храб­ро прорубившаяся и постоянно поддерживаемая неослабевавшей энергией вож­дя» (841) «В этой дружине русский народ выдвинул тип даровитейшего вождя, личность могучего характера, могучей энергии» (841), Совокупность этих черт -самостоятельности, безотчетности стремления и индивидуализма - в сущности, является ядром областнических представлений об «идеальном» сибиряке, соз­давшем своеобразную цивилизацию вдалеке от государственной опеки и кон­троля. Подобные же черты будут отыскиваться Ядринцевым в образе жизни си­бирских старообрядцев и становиться нринциниальным аспектом рассуждепий областника о «сибирском» характере, типе героя из местпой жизни. Так или иначе, все эти поиски были неразрывно связаны с фигурой Ермака, которого Яд-ринцев, солидаризируясь с пафосом областнических прокламаций начала 60-х гг,, недвусмысленно считал не просто завоевателем края, но первым эмигрантом в Сибирь, «Ватага Ермака не была случайностью, это была первая партия эмиг­рантов, выкинутая в Сибирь Древней Русью, где в это время был клокочущий котел движений» (844), Таким образом, фигура казачьего атамана открывала со­бой обширную галерею разнообразных «типов», «Казак, гулящий человек, бег­лый крепостной, промышлепник, пашенный крестьянин, это были последова­тельные типы завоевателей» (844),

На протяжепии столетий фупкционирования Ермаков сюжет проявил себя как достаточно гибкая структура, способная варьировать свои смыслы и играть различные роли в тех историко-литературных ситуациях, в которых он привле­кал к себе внимание авторов, В фольклоре Ермаков сюжет стоял у основ форми­рования исключительно важной в контексте народной культуры темы вольницы, демократического  протеста.  Древнерусская  книжность  обогатила  исходную

²³⁰ Ядринцев   .М. Сибирь перед судом русской литературы. С. 22.

103

структуру сюжета мотивами христианского подвижничества. Поэзия романтизма нашла в Ермаке романтического героя, способного в противостоянии роковой доле проявить качества выдающейся исторической личности. В региональной словесности Сибири, расценивавшей поход казаков 1581 г. как начало истории края, образ Ермака мог быть, с одной стороны, продуктивной идеологемой, сво­его рода «первомоделью» сибиряка — отважного и независимого авантюриста. С другой стороны, обращаясь к получившей всероссийскую известность теме за­воевания Кучумова ханства, сибирский автор мог видеть в ней знак неповтори­мости истории русского Востока. В этом случае Ермаков сюжет мог способство­вать выработке местного культурного и исторического самосознания, а элемен­ты его структуры могли превращаться в «общие места» локальной словесности, знаменуя начало формирования ее поэтики.

При всем многообразии своих ролей (перечень которых, разумеется, нельзя назвать исчерпывающим) и вариаций семантического наполнения основа сю­жетной структуры почти всегда оставалась неизменной. В самом общем виде она предстает как последовательность мотивов выхода героя вовне / преодоления преграды (границы), обретение нового качества личности: в фольклоре - царст­венного, а в древнерусских памятниках - сакрального статуса. Областная куль­тура дополняет этот спектр вариантов идеей появления сибиряков, новой разно­видиости русского народа, склад характера и традиции которых во многом про-изводны от культурного облика казаков эпохи Ермака.

Как мы видим, важнейшие этапы формирования и развития региональной сибирской литературы ознаменовались тесными связями последней с культур­ной традицией центра; без этих связей сибирский регионализм едва ли мог со­стояться в принципе. Однако уже на первых порах литературная среда восточ­ных рубежей России имела возможность развивать собственные сюжеты и темы в области исторического повествования и агиографии, впоследствии как бы «де­лясь» ими со словесностью столиц. Такова была судьба сюжета о Ермаке, пре­вращенного сначала тобольскими книжниками в «местного» героя и обретшего национальное значение только после того, как исторические источники XVII в. были включены в научный и читательский обиход эпохи романтизма. Другим важнейшим аспектом взаимодействия стал дуализм писательской точки зрения

104

на Сибирь. Будучи не просто очередным княжеством, присоединенным к Мос­ковскому государству, но являясь особым, колоссальным но своему масштабу и отдаленности от государственного центра территориальным миром, овладение которым в историческом отношении было очень быстрым, Сибирь со своими специфическими реалиями неизбежно формировала у русского человека особую перспективу наблюдения и оценки самой себя. В структуре этой оценки преоб­ладали разнообразные приемы остранения, гиперболизации, мотивы, связанные с мифопоэтической картиной мира и т.д. Данная позиция, однако, не могла до­минировать долго, поскольку мировоззрению и самосознанию постоянно живу­щего на сибирской территории человека (а таких людей за Уралом год от года становилось больше) вся совокупность этих приемов была чужда. Культурный слой местных уроженцев должен был рано или поздно что-то противопоставить транслирующейся извне «поэтике отчуждения». Медленно формировавшееся региональное самосознание образованного сибиряка впервые предстает как сис­темное явление в начале XIX столетия, в период первого взлета сибирского краеведения. Этот этап становления сибирской областной словесности подробно рассматривается нами в следующем разделе работы.

Глава 2 ПОЭТИКА ЛИТЕРАТУРЫ СИБИРИ 10-30-Х ГОДОВ XIX СТОЛЕТИЯ

В предыдущем разделе мы уже приводили слова П.А. Словцова, всноми­навшего в 1826 году об эффекте, произведенном на образованное сибирское об­щество вышедщей незадолго до того из нечати Строгановской летописью. «Я не могу забыть, как нри объявлении о Сибирской летописи, в 1821 г. изданной г. Спасским и сопровожденной лестными отзывами некоторых журналистов, возбу­дилось и здесь (в Сибири. - К.А.) тогда заметное внимание к старине сибирской. Зауральские книгочеи заглянули в Миллера и Фищера...»^{^} Мысль Словцова имеет важное методологическое значение, поскольку относится к самой системе взаи­модействия между культурными традициями центра России и ее колониальной окраины. Действительно, помимо усилившегося интереса к содержавшимся в ле­тописи событиям победоносной акции Ермака, издательское предприятие Г.И. Спасского стало одним из факторов (конечно, далеко не единственным), которые извне стимулировали внезапно проснувшееся в 20-30 гг. внутрисибирское увлече­ние различными сторонами жизни края, позднее удачно названное М.К. Азадов-ским «воинствующим краеведением»^ .

В нащи дни сибирское краеведение начала XIX в. по праву считается первым проявлением регионального самосознания'', ключевая фигура движения - И.А. Словцов — расценивается как «первый писатель, провозгласивший идеи сибирско­го патриотизма»"*. Взлет краеведческой традиции за Уралом освещается также как феномен, напрямую связанный с развитием русского романтизма^{^}, снособство­вавщего открытию национальной истории и этнографической пестроты отдален­ных от центра окраин, в числе которых закономерно оказались и земли русского Востока.

¹  Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999. С. 30.

²  Азадовский М.К. Сибирская беллетристика тридцатых годов // Азадовский М.К. Очерки литературы
и культуры Сибири. Иркутск, 1947. С. 70.

³  См.: Янушкевич А.С. Особенности сибирской краеведческой критики 1810 - 1830-х гг. // Традиции
и тенденции развития литературной критики Сибири. Новосибирск, 1989. С. 23.

⁴  Мирзоев В.Г. П.А. Словцов. Очерк из истории культуры Сибири первой половины XIX века. Кеме­
рово, 1964. С. 53.

Очерки русской литературы Сибири: В 2 т. Т.1. Новосибирск, 1982. С. 247-292; Янушкевич А.С. Указ. соч. С. 23.

106

В период, предшествовавший романтизму, русская культура была в значи­тельной степени безразлична к Сибири. Даже первые собственно сибирские пе­риодические издания П.П. Сумарокова «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» и «Библиотека ученая, економическая, нравоучительная, историческая...» (1789-1794) обладали только территориальной связью с краем. В.Д. Рак справедливо об­ращает внимание на, скажем так, общелитературный, никак не краеведческий на­строй этих журналов. «Все рассмотренные переводы (издания Сумарокова по большей части состояли именно из них. - К.А.) характеризуют "Иртыш" как жур­нал, преследовавший общепросветительские цели. Очевидно, именно эта его осо­бенность определила отсутствие в нем сибирских материалов», - пишет исследо­ватель^{^}. Вклад литературно-просветительского кружка Панкратия Сумарокова в развитие сибирской темы был минимален.

Зародившееся между тем в XVIII в. академическое сибиреведение было изо­лировано от процессов, происходивших в литературе. Так, научные экспедиции XVIII столетия, вершинным результатом которых стало появлепие «Истории Си­бири» Г.Ф. Миллера, почти никак пе отразились, например, в поэзии того време­ни^{^}. О.А. Лавренова, специально исследовавшая данный вопрос, пишет следую­щее: «Территория к востоку от Уральских гор (Рифея) оказывается в культурном пространстве России terra incognita. Сибирь, как таковая, встречается лишь одна­жды - и то в примечаниях А.Д. Кантемира к собственной поэзии. Г.Р. Державин также единожды упоминает в своей поэзии реку Амур и "Сибирски горы серебра " (курсив автора. - К.А.). Только М.В. Ломоносов упоминает в поэтических текстах все крупные сибирские реки... - преимущественно в одах, для акцентирования мощи и широты российской державы»^{^}.

Нечастые упоминания окраинных географическнх реалий в одической тра­диции Ломоносова и Державина были недавно нроанализированы В.М. Живовым. «Тунгусы» и «калмыки» этнографических неречней оды, наряду с ее экзотической топографией, символизируют, по мнению ученого, бескрайность границ, в нреде-

⁶  Рак В.Д. Русские литературные сборники и периодические издания второй половины XVIII века.
(Иностранные источники, состав, техника компиляции). СПб., 1998. С. 227. О первых краеведческих
опытах тобольского издателя Д.В. Кориильева см.: Там же. С. 238-242.

⁷  Примечательно, что сам Миллер превратился в литературного героя именно в 20-е гг. XIX в. под
пером поэта-романтика К.Ф. Рылеева, автора поэмы «Войнаровский».

⁸  Лавренова О.А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII- начала XX вв. (Геокультур­
ный аспект). М., 1998. С.31.

107

лах которых распространяется исходящая от монарха благодать просвещения, в культурно-генетическом отношении согласующаяся с мифами об Аркадии и Зо­лотом веке^{^}. Описанная В.М. Живовым одическая символика, в сущности, совер­шенно индифферентна к географической действительности как таковой. Мир по­эзии XVIII в. подчиняет территориальную и этническую пестроту Российской им­перии собственным идеологическим конструкциям, в рамках которых «государст­во было предметом поэтического восторга и философской медитации»'^{^}.

Краеведческий подход, который позволил бы выявить неповторимые детали местной жизни, был в науке XVIII в. также не развит. Тяготевшие к широким обобщениям академические концепции эпохи Просвещения не подразумевали об­ращения к частностям и мелочам. Тот же П.А. Словцов, создавщий в своих «Про­гулках вокруг Тобольска» один из первых опытов научно-художественного опи­сания конкретной местности, писал по этому поводу: «Конечно, не раз уж видели Сибирь знаменитые Академики, да все ли видели? Держась в пределах Естествен­ной Истории и Наук ... они не имели досуга взглянуть как на микроскопические подробпости, так и на саму флору Тобольска»^{^}'. Упомянутые Словцовым «микро­скопические подробности» определенной местности формируют ресурс ее ориги­нальности, осмысление которой, в свою очередь, способно породить локальное самосознание и региональный патриотизм. Однако культурной почвы для этих явлений в XVIII в. не существовало.

Решительные изменения последовали несколько десятилетий спустя. В нача­ле XIX в. сибирская тема активно входит в журналистику и литературу, что прин­ципиально отличает ситуацию этого времени от той, что имела место в минувшем столетии. «Открытие» Сибири совершилось благодаря нескольким значительным литературным явлениям. Во-первых, отметим журналы «Сибирский вестник» и «Московский телеграф», первый из которых являлся беспрецедентным изданием, полностью посвященным Сибири, а второй, руководимый иркутянином по рож­дению Н.А. Полевым, содержал множество материалов, так или иначе с Сибирью

⁹   Живов В.М. Государственный миф в эпоху просвещения и его разрушение в России конца XVIII
века // Из истории русской культуры. T.IV. (XVIII - начало XIX века). М., 1996. С. 672-674; 678-679.

¹⁰    Там же. С.661.

¹¹    Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. М., 1834. С. IV-V. Ср.: Мирзоев В.Г. П.А. Слов­
цов. С. 18-19. Подробный обзор академических экспедиций в Сибирь см. в работе: Козлов С.А. Рус­
ский путешественник эпохи Просвещения. Т.1. СПб., 2003. Здесь же приведена и обширная литерату­
ра вопроса.

108

связанных'^{^}. «"Московский телеграф", - указывает современный исследователь, -стал ироводником идей сибирского краеведения в общерусском литературном ироцессе»'^{^}. Журналы, иодобные «Сибирскому вестнику», «Азиатскому вестни­ку», «Московскому телеграфу», иозднее «Москвитянину»^*'*, намного увеличили количество сведений о русском Востоке, по существу, сконструировали Сибирь как литературную реальность. Активное формирование нового объекта описания не могло не привести, в свою очередь, к выработке способов его описания. И одно из основных достижений романтизма в этой области — кодификация природоопи-сательной образности, обретающей черты «поэтической формулы» Сибири'^{^}. Рус­ская словесность овладевает художественным языком, предназначенным для ос­мысления входящего в литературный обиход экзотического мира восточных тер­риторий России. Увеличению количества региональных материалов на страницах печати, становлению норм литературного сибирского пейзажа сопутствовали по­иски наиболее характерпого сюжета, который, будучи по своему колориту «си­бирским», мог бы воедино связать жизнь края с исторической судьбой всей стра­ны. Эту роль в литературе романтизма сыграл сюжет о покорении Сибири Ерма­ком.

Все перечисленные факторы формировали плодотворную почву как для по­явления в столичных изданиях сочинений «на сибирские темы» (здесь родона­чальником традиции следует, по-видимому, считать Н.А. Полевого с его повестью «Сохатый»^{*^}), так и для формирования самого сибирского литератора. Вспомним проницательное наблюдение П.А. Словцова: сибирская интеллигенция обрати­лась к истории своей родины после выхода в Санкт-Петербурге средневекового текста о завоевании Зауралья, который в таком случае может рассматриваться как один из стимулов культурной деятельности на востоке России.

Вместе с тем увлечение сибирской темой в начале XIX в. было обусловлено не одним лишь влиянием романтизма с присущим ему вниманием к экзотике ок-

¹²     См. их перечень: Азадовский М.К. Сибирская беллетристика тридцатых годов. С. 74-75. Примеч. 2.

¹³     Янушкевич А.С. Указ. соч. С. 32.

¹⁴     См. о «сибирских» материалах «Москвитяиина»: Айзикова И.А. Сибирская тема на страницах
«Москвитянина»   //   Американский   и   сибирский   фронтир.   Мат-лы   международной   научной
конференции «Американский и сибирский фронтир (фактор границы в американской и сибирской
истории)» Томск, 1997. С. 220-228.

¹⁵     См.: Курдина Н.Н. У истоков поэтики сибирского пейзажа в русском романтизме // Литература Си­
бири. История и современность. Новосибирск, 1984. С. 19-41.

¹⁶     См.: Полевой Н.А. Сохатый (сибирское предание) // Денница, альманах на 1830 г. М., 1830.

109

раинных земель. Иначе говоря, интерес к Зауралью зависел ие только от факторов собственно литературного развития, он также был продиктован рядом важнейших изменений в области национально-государственного самоопределения, происхо­дивших в течение всего послепетровского периода русской истории.

Идеологические функции сибирской темы в культурном и политическом контексте начала XIX в. рассмотрены в ряде работ американского слависта Марка Бэссина. В них ученому удается воссоздать сложную картину интеллектуального освоения сибирского ландшафта в связи с меняющимися в течение XVIII-XIX вв. стратегиями национального развития. Сибирь выходит из пространства мифопо-этических оценок средневекового тина в первой половине XVIII в., когда в ре­зультате петровских преобразований возникает новое, исключительно политиче­ское самоопределение Российской империи как просвещенного государства евро­пейского образца. Восприятие европейской модели государственности включало в себя обязательное условие: поиск аналогий колониальному миру метрополий Старого света. Входящая в сообщество европейских наций Россия по примеру своих политических партнеров обязательно должна была раснолагать террито­риями «неевропейскими». На роль таковых историк и один из птенцов гнезда Петрова В.Н. Татищев предлагает Сибирь, границей между нею и «европейской» Россией становится Уральский хребет'' . Искусственно синтезированная полити­ческая модель закономерно предполагала сдвиги в знаково-символической облас­ти восприятия Зауралья.

Сибирь принциниально отличалась от европейских колоний в Ост- и Вест-Индии своим непосредственным соприкосновением с «материнской» территорией России. Это обстоятельство должно было предполагать постепенную ментальную ассимиляцию восточных окраин, их включение в единый контур единой страны'^{^}. Для многих позднейших теоретиков русской колонизации, например, «евразий­цев», так оно и было, и Сибирь являлась продолжением России в рамках единого культурно-исторического типа. Однако в XVIII - начале XIX вв. все было по-другому. Ожидаемому ментальному «выравниванию» соприкасающихся и взаи-

¹⁷      Bassin М. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic
Review. 1991. Vol. 50. № 1. P. 5-7.

¹⁸      Как мы уже отмечали, в церковной культуре этот процесс начался сразу после разгрома ханства
Кучума. См.: Литературные памятники Тобольского архиерейского дома XVII века / Изд. подг. Е.К.
Ромодановская и О.Д. Журавель. Новосибирск, 2001. С. 30,65.

по

мосвязанных территорий был противопоставлен характерный для европейских культур принцип экзотизации ("othering" - в удачной терминологии Бэссина'^{^}) географического иного, закономерно предполагающий специфическую поэтику его исторического осмысления и художественного воспроизведения. Одним из наиболее известных элементов такой поэтики является череда уподоблений Си­бири «нашему Перу», «нашей Мексике», «русской Бразилии», а ее завоевателей соответственно «Кортецам и Пизарро»^{^^}. В этой перспективе Сибирь рассматри­валась как экзотическая инонациональная окраина, аналог американских владе­ний европейских держав, весь интерес фокусировался в области ее этнической инаковости, а «тот факт, что Сибирь была населена почти таким же числом рус­ских колонистов, принижался или попросту игнорировался»^{^}'.

Взгляд на Зауралье, таким образом, приобрел заведомую апгажированность и «умышленность», что способствовало усиленной семиотизации русского Восто­ка вообще и создавало определенный типологический фон для литературных вос­произведений края, в частности. Писательская и публицистическая деятельность П.А. Словцова, И.Т. Калашникова, Н.С. Щукина, П.П. Ершова, П.А. Полевого, Г.И. Спасского и др. проходила в самой сердцевине этих непростых мировоззрен­ческих процессов, напрямую связанных с опытом национально-культурного са­моопределения, с выработкой пространственной картины мира в начале XIX в.

Непосредственным толчком к пробуждению литературы и краеведения в Сибири начала XIX в. явилась инспекционная поездка М.М. Сперанского (1819-1821), результатом которой стало радикальное изменение всего климата сибир­ской общественной жизни^{^^}. И.Т. Калашников описывает в своих «Записках ир­кутского жителя», как в косной прежде среде провинциального чиновничества вдруг проснулась тяга к искусству. «Чиновники-литераторы изучали грамматику, риторику и поэзию; писали сочинения прозой и стихами, не для печати, не для

¹⁹   Bassin М. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // American His­
torical Review. 1991. Vol. 96. P. 764.

²⁰  Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century. P. 770. H.M.
Карамзиным Ермак охарактерюован как «Российский Пизарро, не менее Испанского грозный для
диких народов, менее ужасный для человечества». Этим словам созвучна другая мысль историка:
«Завоевание Сибири во многих отношениях сходствует с завоеванием Мексики и Перу» (Карамзин
Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд. 1842-1844 гг. Кн. 3.
М., 1989. Стб. 226,228).

²¹   Bassin М. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century. P. 768-770.

²²  См.: Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск, 1970. С. 81.

Ill

славы, a так, con amore, единственно для упражнения, для домашнего обихода: не видна ли здесь истинно чистая, безынтересная любовь к искусству?...»^{^^} Период, ознаменованный этими новыми веяниями в культурной жизни Зауралья, был вер­но охарактеризован М.К. Азадовским как «эпоха литературного пробуждения Си­бири, первого ее художественного самоосознания»^{^}'*. Из обширного перечня ав­торских имен, связанных с развитием сибирской словесности в начале XIX в., для детального анализа в интересующем нас аспекте мы избрали наиболее знаковые фигуры П.А. Словцова, Г.И. Спасского и И,Т. Калашникова.

Появившаяся в региональной словесности начала столетия плеяда писате­лей-краеведов столкнулась с вопросом, какой должна быть новая литература? Ка­кими должны быть принципы ее поэтики? Не создав собственных эстетических программ, сибирские авторы оставили по этому поводу целый ряд разрозненных высказываний, со всей очевидностью нуждающихся в систематизации и изуче­нии. Особенно интересны в этой связи литературно-публицистические тексты, принадлежащие перу П.А. Словцова.

§ 1. КОНЦЕПЦИИ РЕГИОНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В НАУЧНОМ И ХУДОЖЕСТВЕННОМ НАСЛЕДИИ П.А. СЛОВЦОВА

Если в XVIII в. интеллектуальное освоение Сибири было отдано на откуп академической науке и в литературу плоды ученых изысканий первого поколения сибиреведов попадали лишь эпизодически, то в XIX столетии всеобщая - и уче­ная, и литературная - заинтересованность восточными территориями России сформировала весьма плодотворную зону контакта между чисто научными и ли­тературно-поэтическими принципами их описания. В этот период изящная сло­весность, воссоздающая жизнь далеких земель, закономерно совмещалась с гео­графией и природоведением. Одним из ярких примеров такого стилистико-поэтического синтеза стало творчество П.А. Словцова.

Продолжительная (1767-1843) и богатая на события жизнь сибирского про­светителя, его своеобразное культурное лицо (священник по образованию, чинов-

²³   Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. № 8. С. 385.

²⁴   Азадовский М.К. Сибирская литература. К истории постановки вопроса // Сибирский литературно-
краеведческий сборник. Иркутск, 1928. С. 2.

112

НИК, историк и литератор но основному роду занятий) способствовали органиче­скому сочетанию ряда традиций в его научном и литературно-художественном наследии. Начав еще в XVIII в. как одоиисец и нроноведник, Словцов окончил свое творчество созданием образцов литературного краеведения и фундаменталь­ным «Историческим обозрением Сибири». Почти все его - а в особенности сиби-реведческие - произведения не были рафинированными образцами того или ино­го жанра и всякий раз представляли собой ситуации межжанрового контакта. По меткому замечанию ученика Словцова И.Т. Калашникова, «...сочинения его не имели взаимной систематической связи и состояли из разнообразных статей, из отрывчатых приливов мысли, произведений случайных, обнимающих разнород­ные предметы. Они скорее были беседами умного и просвещенного человека, чем серьезными занятиями ученого или литератора»^{^}^ .

В историко-культурной перспективе фигура Словцова оказалась особым об­разом отмеченной. От него и его деятельности тянется далее во вторую половину XIX в. линия сибирской областнической тенденции. Так считают и современные исследователи творчества Словцова^{^^}, и, что особенно важно, сами областники. Так, Г.П. Потанин в статье-воспоминании о Н.М. Ядринцеве 1895 г., рассуждая о том, что «по какой-то причине сибирская жизнь не течет широким потоком, а, как степная река, течет порывисто, омутами», прямо уподобил Словцова Ядринцеву, указав на творческий универсализм как основную черту деятельности обоих. Словцов, по мнению Потанина, был «одиночкой». «Тогда не было еще в Сибири никаких ученых учреждений, ни географических обществ, ни университета. В од­ном Словцове сосредоточивалась вся умственная жизнь Сибири, вся ее наука; он совмещал в себе целое географическое общество, целый исторический институт. Таким же, почти одиночкой, является впоследствии и Николай Михайлович Яд-ринцев после тридцатилетнего затишья»^{^^}. В свою очередь сам Ядринцев, харак­теризуя в известной своей статье «Судьба сибирской поэзии и старинные поэты

²⁵  Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. № 9. С. 637.

²⁶  Степанов Н. П.А. Словцов (У истоков сибирского областничества). Л., 1935; Мирзоев В.Г. П.А.
Словцов.

²⁷  ЛНС. Т. 5. Новосибирск, 1980. С. 335. См. также широко известные оценки Словцова в книге: По­
танин Г.Н. Областническая тенденция в Сибири. Томск, 1907. С. 1-3. По мнению Потанина, Словцов
открывает собой галерею сибиряков-патриотов. Однако свою оценку лидер областничества сопрово­
ждает рядом оговорок, вообше весьма показательных для позднейших отзывов о «сибирском Карам­
зине», который «...не был щедр на патриотические фразы» (С. 1) и лишь «едва выдавал свое неравно­
душие к Сибири» (С. 3).

113

Сибири» (1885) Словцова как первого сибирского патриота, пишет, что он был

ОС

«до известной степени поэт, художник» . При этом теоретик областничества не­высоко ставит поэзию Словцова, считая, что «собственно художественных мыс­лей, образов читатель гораздо более найдет в его истории и в его исторической пpoзe»^{^^}. С точки зрения двух лидеров областничества второй половины XIX в., создатель «Исторического обозрения» предстает как первый патриот края и, кро­ме того, автор, сочетающий художественное и научное начала.

Мы полагаем, что творческое многообразие и даже эклектизм Словцова обу­словливались сложной структурой его «протообластнического» мировоззрения. Словцов вплотную подошел к идее оригинальности исторической судьбы Сибири, что невольно заставляло его писать, вообше говоря, обо всем, имевшем отноше­ние к Зауралью, в том числе и об основе любой территориальной оригинальности - местной культуре и, прежде всего, словесности. Универсалистская установка закономерно повлияла на жанровое многообразие его творчества, ибо различные предметы его ученой рефлексии - от, к примеру, травника, проблем статистики и демографии до вопросов сибирского источниковедения и личности Ермака — тре­бовали абсолютно разных творческих подходов. Вместе с тем решить проблему своеобразия Сибири Словцову, человеку, воспитанному еще XVIII столетием, не удалось. Не создав, подобно своим последователям «старшим» областникам, бо­лее или менее стройной концепции исторического и культурного развития Сиби­ри, Словцов оставил после себя колоссальный резервуар разнообразных творче­ских и идейных решений, начавших процесс расподобления и спецификации еще при его жизни.

В настоящем разделе работы мы проанализируем некоторые близкие област­ничеству аспекты мироощущения Словцова, их воздействие на эстетические кон­цепции, связанные с проблемой литературы края. Особое внимание будет также уделено синтетической художественной природе его ключевых произведений 20-30-х гг. XIX в. «Писем из Сибири» и «Прогулок вокруг Тобольска».

Локальный патриотизм Словцова носил, скорее всего, стихийный, индивиду­ально-психологический характер. Известен биографический факт: будущий исто­рик родился, как пишет его друг и ученик И.Т. Калашников, «...на Пижне-

²⁸ ЛИСТ. 5. С. 83.

114

Сусанском железоделательном заводе Пермской губернии»^{^}", т.е. на самой грани­це Сибири и европейской России. И хотя нозднее на страницах своего «Историче­ского обозрения» Словцов напишет, что в середине XVIII в. «...вся ширина и длина хребта (Уральского. - К.А.) входила в состав Сибири, исключая двух кон­цов, северного и южного, из которых последний отошел в 1744 г. с Исетскою нровинциею к Оренбургу»^' , а Пермская губерния, кроме того, относилась к То­больской епархии, что и предопределило поступление юного Словцова в Тоболь­скую духовную семинарию^{^^}, все-таки место своего рождения определялось им как «не совсем» Сибирь. По этой причине, - пишет И.Т. Калашников, - он «сам лично говорил мне, что он родился на берегах Пейвы в Певьянском заводе, нахо­дящемся в Ирбитском уезде, лежащем но ту сторону Уральского хребта, следова­тельно, в Сибири»"'. Эта настойчивость на сибирском происхождении, доходящая у Словцова до мистификации места своего истинного появления на свет, вполне согласуется с областническими представлениями о биографии «патриота», кото­рый в идеале должен не только всю свою деятельность, но и место пребывания связать с «родиной» (см. об этом соответствующий раздел работы).

Биография Словцова с присущей ей чередой выездов-возвращений в Сибирь вообще чрезвычайно напоминает областническую, при этом особенно ноказа­тельна рефлексия, сопровождающая эти перемещения. После окончательного укоренения в Тобольске и краха попыток, реабилитировавшись, выехать в Россию Словцов действительно вел себя как настоящий областник, навсегда связавший себя со своим пристанищем. М.М. Сперанский, исполняя губернаторскую долж­ность, так характеризовал своего друга: «Уединение освежило его мысли и успо-

²⁹  Там же.

³⁰  Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. № 8. С. 398.

³¹   Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.2. СПб., 1886. С. 45.

³²   См.: Бакай Н. Памяти П.А. Словцова как историка Сибири // Сибирские записки. 1918. № 2-3. С. 46.
Е.А. Авдеевой-Полевой принадлежит характерное в этой связи замечание: «Прежде причисляли к ней
(Сибири. - К.А.) и Пермскую губернию; да и в самом деле Пермская губерния сходствует более с Си­
бирью, нежели с Россиею...» (Авдеева-Полевая Е.А. Записки и замечания о Сибири. М., 1837. С. 8).

³³   Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. № 8. С. 398-399. После смер­
ти Словцова в 1843 г. по этому вопросу возникла характерная полемика. Не знавший ученого лично
Г.И. Спасский утверждал, ссылаясь на официальные данные, помещенные Словцовым на страницах
его «Исторического обозрения», что тот родился «в Пижне-Сусанском заводе» (Спасский Г.И. По­
правка и дополнение биографического известия о П.А. Словцове // Москвитянин. 1844. Часть VI. №
11. С. 220). Издатель «Сибирского вестника» вынужден был здесь возражать И.В. Помаскину, опуб­
ликовавшему свою статью о Словцове несколько ранее и отстаивавшему версию Калашникова: «Петр
Андреевич Словцов, Действительный Статский Советник и Кавалер, родился на Певьянском заводе
Пермской губернии, от родителей Духовного звания» (Помаскин И.В. Биофафическое известие о
П.А. Словцове // Москвитянин. 1844. Часть VI. № 10. С. 385).

115

коило его душу до того, что кажется он ничего не желает и готовится умереть спокойно; в свое время я буду о нем сильно ходатайствовать; но, кажется, если бы предложили ему место канцлера, он не двинулся бы никуда отсюда»^{^}"*. Сам Слов-цов нанисал в письме к И.Т. Калашникову от 28 ноября 1827 г, строки, застав­ляющие вспомнить характерную «легенду» о месте его рождения, «Если дадут когда-нибудь мне пенсию, хотя бы и с правом жить в России, никуда не поеду да­лее Кургана и буду жить поселянином, буду работать около домишки, которой куплю, и на пашне, которую разведу»^{^^}. Через два года ему предстоит выполнить это обещание. Оказавшись в 1829 г. после упразднения должности визитатора си­бирских училищ в отставке, Словцов имел возможность покинуть Сибирь: его приглашение в Петербург и выдача «увольнительного вида для свободного про­живания во всех Российских городах» в документах, связанных с уходом со служ­бы, оговаривались специально. Однако Словцов «по расстроепному здоровью» отказывается от переезда"'^.

Весьма показательно, что девятнадцать лет назад, в 1810 г., предпринимая при поддержке М.М. Сперанского попытки выбраться из Сибири, он использовал именно состояние здоровья в качестве главного предлога. Так, товарищ министра внутренних дел О.П. Козодавлев, справляясь 9 ноября 1810 г. у сибирского гене­рал-губернатора о судьбе Словцова, сослался на полученное им письмо последне­го, «в коем он описывает страдание свое, от суровости Сибирского климата пре­терпеваемое». «...Болезненное состояние его приближает его ко гробу», - под­черкивает Козодавлев, указывая, что намерен «исходатайствовать ему от Госуда­ря Императора всемилостивейщее позволение переместиться в Саратовскую Гу­бернию»^{^^}. И.Б. Пестель, подыгрывая своему корреспонденту, пишет в ответ то, что только хотят от него услышать: «Что касается до состояния здоровья г. Слов­цова - оно весьма ненадежное <.. .> Испрашиваемая им перемепа места и желание переместиться в Саратовскую Губернию, к чему Ваше Превосходительство изво­лите уже располагаться, послужило бы ему немалою пользою и облегчением в те-

³⁴  Письма Сперанского к А.А. Столыпину// Русский архив. 1871. № 3. Стб. 472. Ср.: Мирзоев В.Г.
П.А. Словцов. С. 7.

³⁵  ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 102. Л. 29.

³⁶  См.: ОР РНБ. Ф. 702. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 4, 8.

³⁷  Там же. Л. 4.

³⁸  Там же. Л. 24.

116

перешнем его положении»^^ . Тогда, в 1810 г., всем этим сценариям не суждено было сбыться. «Приятели мои хотели мне помочь, но Богу не угодно было их на­мерение», — эта печальная сентенция написана рукой самого Словцова на одной

40

из страниц цитированных документов"*"  .

Итак, обсуждавшаяся в деловой переписке 10-20-х гг. проблема здоровья си­бирского историка использовалась им самим в зависимости от обстоятельств со­вершенно по-разному, что фактически свидетельствует о ее второстепенном зна­чении. На первый план в это время выходит не зависяш;ее ни от каких посторон­них факторов самоопределение Словцова, заставляющее его в своих автобиогра­фических сведениях настаивать на Сибири как месте своего рождения и стре­миться даже последние годы связать с территорией, расположенной «не далее Кургана», т.е. все той же культурно отмеченной линии западной сибирской гра­ницы.

Однако свой собственный жизненный сценарий Словцов никому не навязы­вал, поддерживая, например, стремление ищущего культурных перспектив сиби­ряка выехать за пределы своей родины. И.Т. Калащников нриводит в этой связи ряд выдержек из адресованных ему писем Словцова с наставлениями «...не стро­ить преждевременно ваших планов о вашем возвращении в Сибирь. <...> Поверь­те... что лучше служить в столице, нежели в той или другой Сибири, куда приез­жают чиновники малограмотные и следовательно к раболенству готовые <...> Выбросьте из головы, — говорил он, — химерические намерения служить в Сиби­ри»"^*'. Вместе с тем советы Словцова подобраны Калашниковым тенденциозно. Он не учитывает, например, таких, совершенно противоноложных по смыслу, размышлений своего корреспондента. «Да, любезный Иван Тимофеевич, пора спросить для (подчеркнуто П.А. Словцовым. - К.А.) чего оставили вы Сибирь? И не должно ли будет когда-нибудь возвратиться туда?»''^ При этом многочислен­ные призывы Калашникова к Словцову переехать в Петербург, буквально напол­няющие письма романиста к своему учителю, были оставлены последним без внимания, очевидно, вследствие все той же четкой установки оставаться на месте

³⁹   Там же. Л. 25-25об.

⁴⁰   Там же. Л. 22.

⁴¹   Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. № 9. С. 636.

⁴²  ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 102. Л. 41об. Письмо от 28 сентября 1831 г.

117

и «быть полезным для Сибири читающей», как выразился историк в своем пред­смертном письме к Калашникову.

Роднит Словцова с его идеологическими наследниками конца XIX в. и убеж­денность в оригинальности сибиряка с точки зрения языка и психологии. «...Наше наречие, - отмечает историк, - удержало обветшалые слова, уполномо­чило самодельные, и нереиначило ударение многих. Сибирский разговор лепив и холоден, но без легкомыслия, не текуч и малословен, как бы с числом и весом, и,

44

к сожалению, темноват по привычке пропускать глаголы, оживляющие мысль»'*'* . Рассуждения о языке жителя Зауралья созвучны мыслям о его нраве. «Пригорш­ни» казаков и промышленников оказались, по Словцову, очень жизнеспособны и «в 250 лет произрастили с другими прививками (новых нереселенцев. - К.А.) миллион шесть сот тысяч жителей», причем «в этом долговременном и сложном поколении ... неизменно продолжается первый стяжательный дух завоевателя, как физический толчок, сообшенный ряду упругих шаров»"^*^. На страницах изда­ваемого Г.И. Спасским «Азиатского вестника» Словцов объясняет непохожесть сибиряка па русского человека из западной части страны разными условиями жизни. «Здесь, - пишет он, - зашла речь о преимушестве простонародного смысла Сибиряков перед Русскими, о чем любят в Сибири говорить не без гордости. В сем мнении есть может быть несколько правды, и вот как можно понимать. От то­го, что жители крайне удалены друг от друга, им настоит необходимость быть каждому вдруг земледельцем, звероловом, кузнецом, плотником и вообще быть досужимыми. За недостатком рук, или, иначе, за неразделением работ, у них бо­лее догадки вообще и менее искусства порознь»'*^ . Уловив мысль Словцова, Спас­ский в подстрочном примечании добавил еще один щтрих к картине «особого» характера обитателей Зауралья. Обратившись, говоря современным языком, к уровню самосознания, самооценки индивидуума, издатель журнала распространя­ет наблюдение Словцова: «Сибиряки жителей внутренних Российских Губерний, и в особенности приезжих в Сибирь, обыкновенно называют Русскими (курсив

⁴³   Беспалова Л. Сибирский просветитель. Свердловск, 1973. С. 136.

⁴⁴   Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.1. СПб., 1886. С. 79.

⁴⁵   Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. М., 1834. С. 137.

⁴⁶   Письма из Сибири // Азиатский вестник. 1825. Кн. 2. С. 131. Надежно атрибутируемая Словцову,
эта статья опубликована Г.И. Спасским без подписи автора.

118

Г.И. Спасского. — К.А.) для отличения себя от них» "*^{^}. «Холодный» язык, «стяжа­тельный дух», «догадка» и самостоятельность в повседневной жизни выявлены Словцовым у жителя Сибири задолго до А.П. Щапова, Г.Н. Потанина, Н.М. Яд-ринцева, буквально мифологизировавших эти признаки «мутировавшего» за Ура­лом русского человека.

Подобно областникам второй половины XIX в., Словцов прекрасно чувство­вал географическую, а в некоторых случаях и культурно-историческую «отделен-ность» восточных владений России от центра страны. Так, в «Прогулках вокруг Тобольска» упомянута история местной денежной единицы, игравшей роль не столько финансовую (об этом Словцов ничего не пишет), сколько семиотическую, служа одним из факторов разграничения Запада и Востока империи. «К печаль­ному предуверению тогдашних жителей, что Сибирь не Россия, не мало содейст­вовало и установление особой медной монеты, с чеканом двух стоячих соболей под Сибирскою короною; и монета сия, как бы в подтверждение отдельной само­бытности, не имела обращения на западе Урала далее Ачитской крепости как гра­ницы Сибирской»"^**. Кроме того, местная валюта могла воздействовать на челове­ка еще и эмоционально - напоминая ему, что он живет в стране, где власть, чув­ствуя свою бесконтрольность, «не признавала других прав кроме своих», поэтому сибирские деньги не только не стимулировали патриотизм жителя Зауралья, но, напротив, наводили на него «безутешное yныниe»'*^ . Здесь же автор обосновывает идею колониального статуса Сибири, тезис, который позднее станет общим ме­стом областнических доктрин. «Сибирь... разумелась (до учреждения тобольско­го наместничества в 1782 г. - К.А.), кажется, у самого Правительства колониею, и управлялась действительно, как колония, потому что следствие, суд и исполнение происходили в Губернской Канцелярии, где слово Губернатора было приговором неоспоримым»^{^}''.

Одновременно мысли историка об оригинальном, специфическом начале си­бирской жизни не были лишены ряда противоречий. Так, вскоре в «Историческом обозрении» Словцов, имея в виду все тот же ранний период освоения Зауралья,

⁴⁷   Там же.

⁴⁸   Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. С. 128-129.

⁴⁹   Там же. С. 129. См. комментарий к этому фрагменту «Прогулок»: Мирзоев В.Г. П.А. Словцов. С.
22.

⁵⁰  Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. С. 128.

119

оспорит идею Сибири-колонии: «...по чрезвычайному расстоянию, бездорожи-цею увеличиваемому, Сибирь представлялась страной отделенною, но не колони-ею, потому что ни Уложение (1649 г. - К.А.), ни Правительство не выражало по­добной мысли. Скорее, судя по исключительному Царскому праву на мягкую рухлядь, можно бы помыслить, что Сибирь в уме Правительства считалась Госу­даревою отчиною»^{^} _^ Противоречивые суждения о статусе Сибири были вообще харакгерны для историософской концепции Словцова, повлияв на самую ее суть.

Современными исследователями выявлено ключевое звено в замысле «Исто­рического обозрения»: это идея «внутренней истории», в рамках которой рас­сматривается процесс укоренения русского человека на новых землях, а увлека­тельные сюжеты военного характера отходят на второй план^{^^}. Данная концепция Словцова располагалась буквально в шаге от воззрений областников, однако этот шаг стал для историка непреодолимой дистанцией. Анализ внутренней жизни Си­бири соседствует в фундаментальном труде ученого с парадоксальным отрицани­ем разнообразных аспектов местной оригинальности и самой перспективы мест­ной истории. Вопреки прежним своим наблюдениям Словцов пишет, что с тех пор, как казаки перешли Урал и обосповались в новых землях, «...ничего не вскрылось подлинного, ничего самобытного. Переселенец назывался Сибиряком; Сибиряк не переставал быть Русским, в том типе, в каком расстался с родиной»^{^^}. «Может ли тут быть, - спрашивает Словцов, - другая история, кроме истории мер правительственных?»^{^}"* Ответ на этот вопрос был дан им в письме к Г.И. Спас­скому от 14 марта 1839 г.: «Да! Я, который всегда говорил, что Сибирь по песа­мобытности не может мечтать о своей Истории, я недавно впал в ересь антиисто­рическую, и в три года, с 1835 по 1838 г. составил Историческое Обозрение всего, в Сибири сделанного Россиею, до 1742 г. ...»^{^^} Итак, иметь подлинно свою исто­рию для огромного края невозможно. Более того, расставание с элементами ори­гинальности предстает единственно возможным вектором его развития.  «Пе

⁵¹   Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.1. С. 61-62.

⁵²  Степанов Н. П.А. Словцов. С. 20 и ел.; Мирзоев В.Г. П.А. Словцов. С. 38 и ел.; Беспалова Л. Сибир­
ский просветитель. С. 129.

⁵³   Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.2. С. V-VI.

⁵⁴   Там же. С. VI.

⁵⁵   Спасский Г.И. Поправка и дополнение биографического известия о П.А. Словцове // Москвитянин.
1844. №11. Часть VI. С. 223.

120

трудно Предвидеть время, когда законодательство и образованность умственная, поравняв Сибирь с Россией, тем самым закончат отдельность здешней истории»^{^^}.

Характерно, что историософская позиция Словцова оказывает существенное влияние на его эстетические взгляды. Отвечая во вводной части второй книги «Исторического обозрения» на замечания критиков по поводу первого тома, Словцов уделяет особое внимание обвинениям «в сухости, в одной официально­сти» своего сочинения^{^}''. Реагируя на критику, автор недвусмысленно заявляет: она имела бы под собой основание «в концепте самостоятельной, а не областной истории»⁵⁸. Почти делопроизводственный стиль, нежелание быть «краснобаем» оправдываются им тем, что «здешняя история, как летопись правительственной опеки над страною, так сказать, несовершеннолетнею, должна поверять свои страницы актами...»⁵ По-видимому, представляющийся Словцову рассказ об ис­тории самобытной страны близок в его сознании к эпосу, к какой-то форме лите­ратурного текста на историческую тему, и эта форма повествования совершенно осмысленно им отвергается. «Признаюсь, у меня нет счастливого дара оживлять обыкновенные житейские хлопоты простого быта, ни выдумывать лучшую исто­рию, как поэму»⁶⁰.

В очень синкретичном творческом сознании Словцова воззрения на прошлое Сибири были нераздельно слиты с мыслями о перспективах ее культурного и, в частности, литературного развития. Последнее виделось ему как сложный и, по существу, еще не начинавшийся процесс. Тем не менее совершенным скептиком в этом отношении Словцов не был. В самом конце своих «Писем из Сибири» он отмечает, что «ум сибирский может быть замечаем в трех явлениях: как природ­ный рассудок, как способность подражательная и как склонность к словесно­сти»⁶¹. В качестве примера он обращается к таким «повременным... просвечива­ниям ума», «мелькающим явлениям словесности», как журналы П.П. Сумарокова и «Беседа об Енисейском крае» А.П. Степанова⁶². Впрочем, оба начинания окон-

⁵⁶   Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири: В 2 кн. Кн.2. С. VI.

⁵⁷   Там же.

⁵⁸   Там же.

⁵⁹   Там же.

⁶⁰   Там же.

⁶¹    Словцов П.А. Письма из Сибири. С. 58.

⁶²   В 1823 г. енисейским губернатором А.П. Степановым бьш предложен проект ученого общества
«Беседы об Енисейском крае». Попытка оказалась неудачной, через некоторое время проект был от-

121

чились ничем; о красноярском кружке литераторов Словцов нищет: «...голос его, снерва громко повторивщийся среди тамошних гор, исчез вноследствии, как исче­зает голос человека в нустыне. Должно ли из того заключать, что умная нроза и черты фантазии никогда не нотекут с нера туземного?»^{^^} Однако в свойственной ему манере Словцов не выносит никакого окончательного вердикта. С одной сто­роны, он утверждает, что литературное развитие края наталкивается на значи­тельные пренятствия, главное из которых - не раз отмеченное вноследствии обла­стниками отсутствие у сибиряка чувства прекрасного. «Я знаю, - пищет Словцов, - что для казистых успехов в словесности требуется чувствительность души, спо­собность к восторгу, углубление в теории изящного, а всего того в Сибири еще нет...»^{^}"* С другой стороны, автор не всегда категоричен и в будущее смотрит с осторожным оптимизмом. По его мнению, «...способность к словесности уже вы­ражает себя в различных положениях; она иногда трогает душу с священной ка­федры, в статском слоге нохваляется за изложение и чистоту языка, в историче­ском роде издавна ведет летописи поместные, в поэзии делает разные попытки, хотя и таится с произведениями от публичного сведения»^{^^}.

Размышления на эти темы не оставляли Словцова в течение многих лет. На­чатые в 20-е годы в «Письмах из Сибири», они затем будут продолжены десяти­летие снустя в «Прогулках вокруг Тобольска» и в «Историческом обозрении». Так, традиционный для автора синтез сомнений и надежд насчет местной словес­ности дополняется в «Прогулках...» еще и рядом замечаний, относящихся к эсте­тической природе будущей литературы. В нескольких фрагментах своего сочине­ния Словцов нытается выяснить необходимое для нее соотнощение «идеального» и «реального», «поэзии» и «науки».

Вообще, авторской установке в поэтике «Прогулок» свойственно нарадок­сальное сочетание утилитарности с художественным началом. Так, Словцов не-однократно делает акцент на познавательно-краеведческом характере своего со­чинения и, на первый взгляд, сторонится разнообразных проявлений «литератур­ности». «Что же я делаю? — снращивает себя историк во вводной части произве-

клонен Николаем I. См.: Ваган В. Исторические сведения о деятельности q)aфa М.М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 год: В 2 т. Т.2. СПб., 1872. С. 143.

⁶³   Словцов П.А. Письма из Сибири. С. 60.

⁶⁴   Там же. С. 61.

⁶⁵  Там же. С. 60.

122

дения, - Позади их (ученых, среди которых названы А. Гумбольдт и Г.И. Снас­ский. - К.А.) подбираю осталые или подросшие колосья и небольшой свой снон хочу украдкой положить в большую скирду сведений о Сибири»^{^^}. Последние слова этой фразы - «сведения о Сибири» - распространенная в начале XIX в. формула, встречающаяся в многочисленных научных трудах, посвященных рус­скому Востоку. Особенно часто к ней прибегал издатель «Сибирского вестника» Г.И. Спасский, не раз писавший, что в бытность свою за Уралом «употреблен был» «к собранию сведений, относящихся к Сибирской истории и филологии»^{^}'; что «по уважению» его «трудов и усердия, ... употребленных им во время 12-летнего пребывания в Сибири на собрание различных сведений... принят он в Корреспонденты Императорской Академии Паук...» Паконец, одна из рубрик самого «Сибирского вестника» была названа издателем «Собранием сведений о Сибири и странах сопредельных оной». Слово «сведения» являлось лексическим знаком академичности нредпринятого труда, свидетельствовало об отсутствии на него какого бы то ни было беллетристического влияния.

В этом отношении Словцов вновь проявил себя с оригинальной стороны. Пастояв на краеведческой идее «собирания сведений» и «микроскопических под­робностей», он не менее существенное внимание уделил стилю своего произведе­ния. «Какое бы понятие образовалось в голове слушающего, если бы вы сказали ему, что в Тобольском уезде 940 деревень, а в губернии 3452? Дайте линии, дайте оттенки этим числам; числа ваши заговорят, и вас выразумеют»^{^^}. Специфическая паучпо-художественная манера новествования, но-видимому, автором осознава­лась. Пе случайно в самом начале «Прогулок» он всноминает об изучавшихся им в Тобольске «Грамматике и Реторике». «Данные впечатления и ныне отсвечивают в моих припоминаниях, и чтобы навсегда сдать с души, я перевил их идеями на­стоящей жизни...»'" Действительно, «перевитый» характер стиля «Прогулок», со­четающий в себе античные реминисценции школьного происхождепия (например, сцена с явлением Гермеса Трисмегиста) с наблюдениями над ландшафтом и ста­тистикой, сказался почти во всех эпизодах произведения.

⁶⁶   Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. С. VI.

⁶⁷   ГАКК. Ф. 805. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 1-2.

⁶⁸   Там же. Ед. хр. 215. Л. 1об.-2.

⁶⁹   Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. С. 51.

⁷⁰   Там же. С. III.

123

Изложенные Словцовым в «Прогулках» мысли о литературе также оказались в известном смысле «перевитыми», они обьединили в себе уже знакомые нам мо­тивы: чаемую автором необходимость развития словесности и скепсис относи­тельно ее перспектив в Сибири. Если в «Историческом обозрении» основой раз­вития «поэтического» стиля повествования будет независимость и самобытность локальной истории, которые Словцов отрицал, а потому вынужден был пренеб­речь литературной стороной своего труда, то в «Прогулках», как незадолго до то­го и в «Письмах», главным негативным фактором культурогенеза Сибири являет­ся ее «пустынный» характер, разреженность культурного сообщества. Очевидно, в силу известных событий своей жизни Словцов воспринимал Сибирь как про­странство изгнания; затем в течение десятилетий это восприятие сложно и, веро­ятно, болезненно трансформировалось в предвосхищающий областничество «пат­риотизм». Оценивая одно из ранних сочинений И.Т. Калашникова, Словцов нака­зывал ему: «Только надобно помнить общую тему, что Сибирь носит печать от­вержения»'. «Отверженность» и «пустынность» Сибири затрудняют развитие словесности и в антитезе поэзии и науки заставляют отдать предпочтение нослед­ней. «Счастливые таланты Сибири! - восклицает автор, - около вас раскинуты широкие зрелища природы, еще свежей, еще не ночатой; около вас носятся веко­вые воспоминания родины: и я не хотел бы предлагать вам поэзию в подругу. <.. .> Не полезнее ли посвятить свою даровитость наукам, а особенно - наукам ес­тественным? Поэзия принимает парение не в пустыне, но из среды больших об­щественных видений. <...> А вы в пустыне!»'^{^} Становящийся на путь духовного развития сибиряк должен, по всей видимости, уподобиться исследователю, похо­жему на академиков XVIII в. или на только что проехавшего по Сибири Алексан­дра фон Гумбольдта, и расстаться с надеждами на поэтическое творчество. При­родоведческий настрой Словцова выглядит в некоторых разделах «Прогулок» до­вольно категорично. «Умейте уважать характер подлинности в природе... <...> Так бы надлежало и Литтераторам, гордящимся преобразованием Пиитики, на­правлять дарование к подлинности... <...> Посмотрим, что будут делать наши

⁷¹   ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 101. л. 9. Письмо от 14 января 1822 г.

⁷²  Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 г. С. П-IZ.

124

поеты, когда ошарят свои мечтательные клады, а до этого тупика не нужно веков. Идеальность, даже не желанная исчернается скоро»^{^^}.

Однако нриходнтся вновь отметить, что однозначность подобных заявлений ученого лишь кажущаяся. Трезво оценивая литературно-культурный потенциал Сибири, временами отказывая ему в будущем, Словцов неизбежно оказывался эк­лектиком, ибо его собственное творческое развитие, начавшееся на излете XVIII в. именно как литературное, закономерно предполагало эксперименты со стилем и художественной формой. Следы подобных экспериментов особенно ярко пред­ставлены в тех же «Письмах из Сибири» и «Прогулках вокруг Тобольска», лите­ратурный характер которых заявлен уже в названиях этих произведений. Художе­ственное начало было неотъемлемой частью творческой личности Словцова и по­рой не просто дополняло его академические цели, но и вступало с ними в кон­фликт. Так, Н.К. Черныщовой недавно опубликована знаменательная оценка Словцовым стилистики журналов Спасского. В очередном письме к И.Т. Калаш­никову Словцов обращается к нему с просьбой: «Тетради мои можете отдать в "Сибирский вестник". Впрочем, приходит на мысль и то, что за связь между мои­ми тетрадями и "Сибирским вестником", где язык и слог топорный?»^{^}"* Рафиниро­ванный академизм Спасского был неприемлем для Словцова, в прошлом одопис­ца и проповедника, объединивщего в своем наследии многочисленные творческие тенденции в диапазоне от естественных наук до истории и эстетики.

Сложный характер творческих поисков автора отразился в художественной структуре «Писем из Сибири» и «Прогулок вокруг Тобольска». Уже названия произведений свидетельствуют об их сопричастности литературной традиции конца XVIII - начала XIX в. «Письма», сочетающие в себе эпистолярное начало с хронотопом путешествия, со всей очевидностью восходят к знаменитой книге Н.М. Карамзина'^{^}, «Прогулки», являясь вариацией жанра путешествия, также

⁷³  Там   е. с. 80-81.

⁷⁴  Чернышова Н.К. П.А. Словцов и книга // Русская книга в дореволюционной Сибири. Читательские
интересы сибиряков. Новосибирск, 1990. С. 44.

⁷⁵   Словцов П.А. Письма из Сибири. Коммент. С. 206; Постнов Ю.С. Русская литература Сибири пер­
вой ноловины XIX в. С. 88. Исследователь ссылается здесь на наблюдение М.К. Азадовского: Азадов-
ский М.К. Литература сибирская // Сибирская советская энциклопедия. Т.З. Новосибирск, 1932. Стб.
164. О давнем знакомстве Словцова с произведениями Карамзина см.: Кочеткова Н.Д. Литература
русского сентиментализма. СПб., 1994. С. 188.

125

имеют аналоги в словесности эпохи'^ . Вместе с тем было бы неправильным ви­деть в произведениях Словцова запоздалые образцы травелогов периода сенти­ментализма. Сама установка сибирского ученого не имеет никакого отношения к «чувствительным» интенциям писателей недавнего прошлого. Выше мы уже упо­минали о намерении автора «Прогулок вокруг Тобольска» пополнить современ­ную ему литературу новыми сведениями о Сибири. Словцов сформулировал зада­чу своего произведения так, что невольно сблизил его с академическим востоко­ведением XIX столетия. Конечно, и в сентиментальных путешествиях могли встретиться объективные наблюдения. Так, П.И. Сумароков разнообразил свое «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году» статистикой города Одессы^{^}', а посетивший Лондон П.И. Макаров сообщил стоимость пребывания русского подданного в английской столице, при этом вообще уподобив свое со-

78

чинение страноведческому справочнику для туриста  .

Вместе с тем принципиальные цели сентиментальных путешествий рубежа XVIII-XIX вв. были все-таки иными. В предисловии к изданию «Писем русского путешественника» 1793 г. Н.М. Карамзин, объясняя своему читателю, что «пест­рота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действо­вали на душу молодого, неопытного путешественника», в конце концов недву­смысленно заявил: «А кто в описании путешествий ищет одних статистических и географических сведений, тому, вместо сих "Писем", советую читать Бишингову "Географию"»⁷⁹. Последователи Карамзина, подобно основоположнику традиции русского сентиментального путешествия, столь же решительно дистанцировались от позитивно-научного комментария к своим маршрутам. Так, П.И. Шаликов ука­зывает, что в его «Путешествии в Малороссию» «...нет ни статистических, ни географических   описаний:   одни   впечатления   путешественника   описаны   в

⁷⁶   Ср., например, относящийся к 1802 г. текст неизвестного автора: К.*Г.*   Новый чувствительный
путешественник, или Моя прогулка в А*** // Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русско­
го сентиментализма / Сост. В.И. Коровин. М., 1990. С. 392-428. Об идее прогулки в сентиментальной
литературе и, в частности, в творчестве Н.М. Карамзина см.: Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина.
Опыт прочтения. М., 1995. С. 93-94; 227-229.

⁷⁷   Сумароков Н. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году. С историческим и топогра­
фическим описанием всех тех мест // Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сенти­
ментализма. С. 382-383.

⁷⁸   Макаров П. Нисьма из Лондона // Там же. С. 512.

⁷⁹  Карамзин Н.М. Сочинения: В 2 т. Т.1. Л., 1984. С. 56.

126

лл

._»^^ А П.И. Сумароков по приезде в г. Николаев характерным образом выдает мотивацию предприпятой им поездки. «Комеидант К.В. ... <...> узнав, что любо­пытство есть единая цель моего путешествия, предложил мне ехать с ним вме­сте в турецкую колонию...»^{^}' М.И. Невзоров, объясняя причину своего обраще­ния к эпистолярной форме повествования, говорит о приоритете «свободного вы­ражения всякого рода мыслей и чувствований»^^{^}. В высказываниях авторов о це­лях их сочинений отчетливо звучит мысль о превосходстве эмоционального от­1юшения к действительности над научно-эмпирическим.

Анализируя способы описания писателями-сентименталистами окружающе­го их мира, Н.Д. Кочеткова справедливо отмечает, что объектом литературного воспроизведения становится у них отнюдь «не природа, а связанное с ней на­строение»^{*^}. Это, в свою очередь, связано с фундаментальными изменениями в области эстетики, произошедшими в конце XVIII в., когда «в подходе к проблеме "человек и природа" акценты как бы меняются: человек начинает занимать цен­тральное, главенствующее положение - природа окружает его, помогает ему лучше проявить и понять самого себя»^{^^}. На этом фоне произведения Словцова, в частности «Нисьма», созданные во время служебных поездок в 1809-1825 гг., с их нарочитой серьезностью и реалистичным анализом жизни края представляют со­бой текст, лишь отчасти связанный с традицией «чувствительного» травелога конца XVIII - начала XIX вв.

Кроме того, сама позиция Словцова - описателя Сибири - сильно отличается от точки зрения русского сентиментального путешественника. Если последний в большинстве случаев посещал земли, рассматривавшиеся им как малознакомые, а потому вызывавшие закономерный интерес^{^^}, то Словцов путешествует по своей

⁸⁰  Шаликов П. Путешествие в Малороссию // Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русско­
го сентиментализма. С. 516.

⁸¹   Сумароков П. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии // Там же. С. 294.

⁸²  Невзоров М. Путешествие в Казань, Вятку и Оренбург в 1800 году // Там же. С. 440.

⁸³  Ср. предложенную Т. Роболи классификацию литературных путешествий второй половины XVIII -
начала XIX вв., включающую в себя две основные разновидности жанра: преимущественно сенти­
ментальную и содержащую некоторые географические, этнографические и прочие наблюдения. Ро­
боли Т. Литература «Путешествий» // Русская проза. Л., 1926. С. 48. См. также: Ивашина Е.С. Жанр
литературного путешествия в России конца XVIII - первой трети XIX века. Автореф. дисс. ... канд.
филол. наук. М., 1980. С. 4-5.

⁸⁴  Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. С. 218. Исследовательница ссылается здесь
на наблюдение Г.А. Гуковского.

⁸⁵   Там же. С. 209.

⁸⁶  См.: Румынский В.М. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 145. Типичным
примером является здесь, по мнению исследователя, путешествие Н.М. Карамзина. См.: С. 146.

127

родине, и различные стороны ее жизни являются экзотикой для читателя, но ни­как не для автора. Автор у Словцова — не экскурсант в экзотическом мире, а, ско­рее, экскурсовод. Вероятно, эта особенность точки зрения новествователя онреде­ляет интонацию поучительности, столь свойственную многим фрагментам «Пи­сем из Сибири» и «Прогулок вокруг Тобольска».

Песмотря на то, что жанр путешествия вообще характеризуется свободой

0*7

композиционного построения текста , в связи с чем и в книгах Словцова совре­менники усматривали набор «отрывчатых приливов мысли, произведений слу­чайных, обнимающих разнородные предметы» (ср. приведенное выше наблюде­ние И.Т. Калашникова), нам, однако, представляется, что как «Письмам», так и «Прогулкам» присуща определенная комнозиционная унорядоченность.

В начале «Писем» содержится краткое вступление, в котором Словцов, как некогда раньше Карамзин, указывает на нежелательность злоупотреблепия одни­ми данными статистики. «Тогда только дорожат статистическими сведениями дальнего края, когда знакомятся с ним внервые, как и я поступал некогда; но ис­пытав, сколько хлопотливы успехи по сей учености ... <...> я воспользуюсь ча­сом досуга, чтобы только заметить, как утончается в Сибири вкус к искусствен­ным украшениям»^{^^}. Как и Карамзин, рекомендовавший слишком педантичному читателю обратиться к Бишинговой «Географии», Словцов отсылает здесь инте­ресующегося специальными вопросами к трудам «всеведущего нашего Зяблов-

89   т-т

ского» . Под «искусственными украшениями» автор имеет в виду ставшие мод­ными в Сибири портреты исторических личностей, развешиваемые в домах мест­ных жителей. С самого начала Словцов обращается к теме искусства в Сибири, и эта тема, появившись в начале текста, станет своего рода композиционной рамкой «Писем». Начав с моды на портреты М.И. Кутузова, Д.И. Чичерина и Ермака, в конце Словцов обратится к специфике «ума сибирского», его способности к твор­честву⁹⁰. Именно в этом фрагменте будут сосредоточены приведенные выше рас­суждения Словцова насчет перспектив локальной словесности. Все остальное со­держание текста, включающее в себя подробный обзор основных сибирских го-

⁸⁷  См.: Там же. с. 141.

⁸⁸   Словцов П.А. Письма из Сибири. С. 10.

⁸⁹   Там же. Е.П. Зябловский - известный в первой половине XIX в. ученый-географ и статистик. См.:
Коммент. С. 209.

⁹⁰   Там же. С. 58-61.

128

родов, ЭТНОСОВ и полемически заостренный против Г.И. Спасского источниковед­ческий экскурс в проблемы сибирского летописания, умещается между двумя этими композиционными полюсами.

При этом определенная логика построения текста совмещается у автора с эс­тетической эклектикой. Разочаровав в самом начале интересующегося статисти­кой читателя и отослав его к специальным работам в этой области, Словцов, од­нако, не намерен вовсе отказываться от географических и этнографических изы­сканий, результаты которых все-таки приводятся им на страницах и «Писем» и «Прогулок». Так, сразу после рассказа о пристрастии сибиряков к портретной жи­вописи автор помещает разделы, посвященные этнографии, демографии и физи­ко-географическому состоянию якутского края. Несколько далее он предлагает исправить ряд неточностей на географических картах России'^{^}. И вместе с тем Словцов постоянно помнит о недопустимости чрезмерного «крена» в область ес­тественных наук, его природоописательные зарисовки нередко являются образца­ми поэтического слога. Вот как описывает автор свою встречу с древней столицей Кучумова ханства Искером. «Итак, не для древних кладов, не в надежде отрыть старинные металлические безделки ... я пришел теперь по перлам утренней росы. Пет, я пришел для идеала красоты, чтобы при восходе солнца насладиться утрен­ним освещением Искера, насладиться пыщным, царским видом с этой вышины и обогреться в кругу тобольских приятелей». Объедипепие в одном композицион­ном целом принципиально различных способов описания сибирского ландшафта создаст противоречивую, но вместе с тем на определенном этане нродуктивную традицию, основные особенности которой проявятся у Словцова вновь в «Про­гулках вокруг Тобольска».

Как прежде в «Письмах», в начале «Прогулок» Словцов обратился к вопро­сам культуры, посвятив им первую главу «Разговор с Маскою об увеселениях об­щественных». В заключительной главе книги читатель опять видит автора, ожи­дающего новой встречи с таинственной Маской, за которой скрывается Гермес Трисмегист. Его первое появлепие в один из рождественских вечеров открывает дискуссию о различных явлениях искусства: от народного святочного карнавала

⁹¹   Там же. с. 12 и ел.

⁹²   Там же. С. 38-39.

⁹³   Там же. С. 29.

129

до драматургии и современного романа. Собеседник тобольского ученого в одной из своих реплик высказывает дорогую для консервативно настроенного Словцова

ал

мысль: «...огонь просвещения ... везде зажигался на алтарях» . В заключении эта идея повторится снова. «Тут я узнал, что та опытная мудрость, которая открыва­ется ищущему истины ... есть дщерь Откровения, есть Вера»⁹⁵. Симметрично расположенные, проникнутые религиозной интонацией, диалоги с Маской фор­мируют композиционное и мировоззренческое единство текста. Специфика его хронотопа также связана с визитом мудрого незнакомца. Узнав, что ученый тобо-ляк «предпочел избрать Ботанику себе в подругу»⁹⁶, скрывающийся под маской герой рекомендует ему составить тобольский травник, для чего потребуется ка­лендарный год, полностью посвященный природоведческим наблюдениям. «При­знаться надобно, - пишет автор, - что я порадовался требованию посетителя, со­вершенно сходному с желанием, какое у меня затевалось на весну, т.е. чтобы за­няться местным травником и окольною статистикой...»⁹⁷ «...Я все расположился начать сею же зимою прогулки вокруг Тобольска...»⁹⁸ Итак, незамысловатую за­дачу изучения природы родного города в течение года автор обосновывает с по­мощью целого набора литературных средств: диалога, мотива встречи с загадоч­ным незнакомцем, открытия его подлинного имени, ожидания новой встречи.

Сущностью исповедуемого Словцовым краеведения оказывается, таким об­разом, совмещение научного и литературного планов. Но если отношение к мате­риалу с точки зрения естественных наук подразумевает достаточно безучастное описание объективных реалий данной местности (название главы «Журнал весны Тобольской» становится у Словцова моделью для единообразных повторов: «Журнал лета...», «...осени»), то литературный слой поэтики текста требует, по­мимо уже известных нам и отчасти решаемых автором вопросов стиля и компози­ции, еще и концепции героя.

Тип героя-сибиряка мог бы заполнить в поэтике текста о русском Востоке структурную позицию «внутреннего» наблюдателя и стать мощным противовесом поэтической традиции внешнего наблюдения, специфические черты которой пре-

⁹⁴  Словцов п.А. Прогулки вокруг Тобольска. С. 10.

⁹⁵  Там же. С, 195.

⁹⁶  Там же, С. 13-14.

⁹⁷  Там же. С. 20.

⁹⁸   Там же, С. 21,